Почему знаменитая артистка боялась ездить в метро, откуда пошли слухи о ее бедности и за что Брежнев получил от нее выговор.

«Вот артист Жаров. И усы наклеивает, и бороду, а все равно я вижу, что это — Жаров. А Раневская всегда разная», — сказал Сталин в беседе с известным писателем. «Всегда, всегда разная, — стал топить Раневскую писатель. — То она, понимаешь, бедняцкого происхождения, то у нее отец — богатый фабрикант…» — «Так что вы нам посоветуете?» — строго спросил Сталин. — «Расстрелять! Обоих!» (Из неопубликованных записок Глеба Скороходова о Фаине Раневской.)

Знаменитая книга Глеба Скороходова о Фаине Раневской пережила много переизданий, но первый ее выпуск проходил мучительно. «Стараясь угодить Фаине Георгиевне, брат многократно переделывал рукопись, — говорит сестра писателя Инга Сидорова (в девичестве Скороходова — Прим.ред.). — Бывало, убирал целые главы. Так что многое так и осталось неопубликованным. Но сохранилось в архивах. Сейчас, когда со дня рождения Фаины Георгиевны прошло уже 120 лет, ее имя принадлежит истории. Да и людей, о которых в ее беседах с Глебом шла речь, больше нет в живых. Возможно, пришла пора познакомить читателей и с теми эпизодами, которые по разным причинам не вошли в книгу брата».

Раневская не была бедной

Фаина Георгиевна рассказывала, как режиссер Михаил Ромм позвонил ей и произнес только одно слово: «Сдох!» «Что это значит, я поняла мгновенно!» — сказала Раневская. А значило это, что умер Сталин… При этом она с неожиданным для всех сочувствием отнеслась к дочери вождя Светлане Аллилуевой, с которой ее познакомили на каком-то официальном мероприятии. Через год после смерти отца положение Светланы стало незавидным, она порой боялась появляться на людях. Видимо, сердце Фаины Георгиевны дрогнуло от жалости к этой женщине, внимания которой люди раньше жадно искали, а теперь всячески ее сторонились. Может быть, это был своеобразный вызов. Думаю, при жизни Сталина Раневская вряд ли стала бы поддерживать это знакомство. Теперь же она считала недостойным отвернуться от «прокаженной». Фаина Георгиевна водила новую подругу по гостям. Перед собравшимися представала совершенно обычная, неприметная женщина, очень скромная, на первый взгляд неуверенная в себе, особенно если рядом оказывался кто-то из пострадавших в эпоху правления ее отца. У людей в присутствии Светланы, как вспоминала Фаина Георгиевна, возникало порой тягостное, удрученное состояние... Какие уж тут застольные разговоры! Но Раневская не сдавалась. Не привела ее разве что к Ахматовой, у которой все еще сидел сын. В конце концов Аллилуева сама прекратила их общение, не желая ставить Фаину в неловкое положение.

С самим Сталиным Фаина Георгиевна не была знакома. Вспоминала лишь одну историю, пересказанную ей в разное время несколькими коллегами. Якобы после выхода на экраны фильма «Весна» Иосиф Виссарионович завел речь о Раневской с одним писателем, изо всех сил старавшимся угодить вож­дю. «А что, вот эта… э-э-э… Раневская хорошая артистка?» — «Да что вы, какая она артистка, так, актрисулька…» — «Ну не скажите! Вот артист Жаров. И усы наклеивает, и бороду, а все равно я вижу, что это — Жаров. А Раневская всегда разная». — «Всегда, всегда разная, — стал топить Фаину писатель. — То она, понимаешь, бедняцкого происхождения, то у нее отец — богатый фабрикант…» — «Так что вы нам посоветуете?» — строго спросил Сталин. «Расстрелять! Обоих!» — не моргнув глазом «пошутил» писатель.

Раневскую, конечно, никто не тронул. Мало того, ей трижды присуждали Сталинскую премию: два раза второй степени, один раз — третьей. Были у нее и другие награды, например, два ордена Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», несколько медалей. Ничего из этого Фаина Геор­гиевна никогда не надевала и хранила награды в коробочке с надписью «Похоронные принадлежности». Однажды я попросил ее показать мне «Сталину»: так в народе называли медаль из золота, которой награждали лауреата вместе с денежной премией. Раневская вынес­ла кусок ткани, на который были наколоты все награды. «Сталин» там было только две. «Но должно быть три», — сказал я. — «Одна пропала…» — «Украли?» — «Нет, что вы», — ответила Раневская. И рассказала, как вместе со своей соседкой, Галиной Улановой, была приглашена на странное мероприятие, спровоцированное, видимо, ХХ съездом КПСС, на котором был осужден культ личности Сталина.

Хрущев тогда высмеивал многочисленные Сталинские премии, отмечая, что «даже цари не раздавали наград, названных в свою честь». В итоге деятелям культуры разослали приглашения на «торжественную сдачу лауреатских знаков». Предлагалось собраться всем награжденным и в торжественной обстановке бросить свои медали в огромный ящик, изображавший гроб, и больше о них не вспоминать. Вот и Раневская отнесла туда один сталинский значок. Об этом мероприятии она вспоминала: «Странно было все это видеть. Ведь когда-то те же самые люди с гордостью все это получали! Посмотрите на досуге этот идиотский фильм, «Светлый путь», где Любочку Орлову заставили работать сразу на 150 станках: как она волнуется, когда ее героине вручают орден…»

А за что же свои награды получила Раневская? Не за Лялю в «Подкидыше» и не за чеховскую «Драму». А за такие работы, которые теперь никто и не вспомнит. К примеру, за «Рассвет над Москвой», где героиня Фаины Георгиевны — активистка Агриппина Солнцева требует расширить ассортимент тканей на фабриках. Сама великая актриса так говорила об этой роли: «Я шла на нее с таким же чувством, с каким в молодости шла на аборт!»

Что касается денежной составляющей, ее, конечно, никто не собирался возвращать. А это были довольно большие деньги! Сталинская премия второй степени — 50 тысяч рублей, третьей — 25. Для сравнения: в те годы за 16 тысяч можно было «Победу» купить. Один артист, получивший премию одновременно с Раневской, сказал: «Машину куплю! Жену — сменю!» Фаина же на свои премии помогала знакомым, друзьям, раздавала долги, покупала собачке мясо в «Елисеевском», ну и еще тратила «на шляпки». Почему-то сложилось мнение, будто она жила бедно.

Но так было лишь до тех пор, пока она не стала известной. Когда я с ней познакомился, Раневская уже лет десять жила в элитной высотке на Котельнической набережной в просторной двухкомнатной квартире с огромной кухней и ванной. Она неред­ко брала молоток в руки, запросто могла прибить полочку или что-то починить. Беспомощной в быту не была! Но дом этот не любила, потому что окна ее квартиры выходили во двор, на булочную, где с грохотом в пять утра разгружались машины, и на гаражи. Гараж полагался каждому жителю, и платить за него нужно было отдельно. Раневская безропотно отдавала деньги, хотя машины у нее долгое время не было. Потом, под напором друзей, она наняла автомобиль с водителем. Водитель этот отличался характером под стать своей хозяйке.

Обычно он представлялся коротко, как какой-нибудь начальник главка: «Завьялов». На все вопросы Фаины по ходу движения отвечал неодобрительным хмыканьем. Раневская иной раз, выходя из машины, ворчала: «Кособочится, будто в такси меня везет!» — «Ну так избавьтесь от него!» — советовал я ей. — «Нет! Я им лечу свою гордыню!» На самом деле Фаина Георгиевна крайне болезненно расставалась с людьми. Бывало, она уже точно установит, что очередная домработница приворовывает, но еще несколько дней, а то и недель тянет с неприятным разговором.

Однажды у Раневской пропала шуба. «А что вы хочите? — пожурила ее дом­работница-украинка. — Двери ж завсегда нарозхрист!» Дверь на лестницу действительно часто оставалась приоткрытой. Сколько Фаине Георгиевне ни говорили, что это опасно, она не запиралась: ей, вероятно, было спокойнее ощущать присутствие соседей, жизнь дома. Однако, когда Раневская заявила о пропаже в милицию, искать шубу долго не пришлось. Оказалось, что та самая домработница ее и припрятала. И не только шубу. В квартире Раневской она устроила тайник. Думала, что, раз дверь все время открыта, на нее не подумают. Причем воровка была поражена, что Раневская заявила в органы: «А еще интеллигентка!» Долго Фаина Георгиевна ломала голову над этой странной фразой: «Это что, значит, если интеллигент, то должен молчать, когда ему на голову гадят?!» Так или иначе, но спасенную шубу она вдруг разлюбила и тут же ее передарила.

Для Раневской вещи мало что значили, она могла понравившемуся человеку отдать буквально все. Но при этом тонко чувствовала корыстолюбие людей. И когда такой человек уходил с ее продовольственным пайком под мышкой, она заключала: «Думаете, он приходил в гости ко мне? Нет, к черной икре и сервелату!» Икра, кстати, у нее водилась всегда, так же как и сервелат. И подарить соседу килограмм зернистой или палку колбасы было для Раневской обычным делом. Говорила: «Берите, берите!». Она не могла не отблагодарить человека, который для нее что-то сделал. Сразу же отдавала то, что первое попадалось на глаза. Конфеты, бусы, а то и какую-нибудь кофточку. Самым страшным для нее было не заплатить добром за добро. Она немедленно отвечала на дружеское письмо или телеграмму, перезванивала, коль обещала. А если кто-то по забывчивости не делал этого, смертельно обижалась. Когда я однажды опоздал к ней на полтора часа, мне не открыли дверь, и я целых два дня вымаливал потом прощение. «Ну конечно, зачем вам нужна эта Старая Харя, если кругом столько интересных лиц?» — негодовала Фаина.

Почему Раневская боялась спускаться в метро

Она часто приглашала меня на прогулки, которые считала залогом здоровья. Бывало, Фаина Георгиевна уставала, и возвращались мы общественным транспортом. Это всякий раз становилось сенсацией! Ее мгновенно узнавали. И бесцеремонно задавали ей дурацкие вопросы. Один мужчина спросил: «Сколько вам лет?» — «Сто пятнадцать!» — «Я так и думал», — совершенно серьезно ответил он.

Долгое время я не мог понять, почему на автобусе Фаина Георгиевна ехать соглашается, а на метро — нет. Она мне как-то рассказала, что однажды все-таки рискнула отправиться в подземку. Но встать на движущиеся ступени эскалатора не смогла. И что бы вы думали? Специально для любимой актрисы дежурный по станции остановил эскалатор, и огромную высоту Фаина Георгиевна преодолела пешком, поклявшись, что в метро больше не спустится.

Но какой бы чудачкой и избалованной барыней она ни казалась, ее родная сестра, переехавшая в СССР из Чехословакии, дала бы ей фору. Связь с родственниками, уехавшими после революции за границу, Фаина Георгиевна установила лишь в 1945 году, когда поехала в Прагу на съемки фильма «Весна». Повидала родного брата с племянниками, старенькую маму и сестру Беллу. Вероятно, Изабелла Георгиевна была впечатлена достижениями сестры в СССР, поскольку, овдовев, пожелала переехать в Советский Союз. Раневская много хлопотала о ее переезде и в конце концов обратилась с этим вопросом к самой Екатерине Фурцевой, которую в народе прозвали Екатерина Великая. Та «взмахнула крылом», и все препятствия были устранены, формальности улажены. На каком-то приеме состоялся забавный диалог, который потом многие цитировали. «Екатерина Алексеевна, ну как мне вас благодарить? Вы — моя добрая фея». — «Что вы, какая я фея? — испугалась Фурцева. — Я простой советский работник». В результате сестра поселилась у Фаины в Котельниках.

После Европы Изабелле Георгиевне в Москве не понравилось. Раневская из кожи вон лезла, чтоб не ударить перед ней лицом в грязь. На первое время организовала сестре питание в ресторане ВТО, куда еще и попасть было непросто. А Изабелла упорно называла престижный ресторан «столовой» и жаловалась на дурное обслуживание. Кроме того, она совершенно не умела пользоваться бытовыми службами. Пожелав сшить себе платье, отнесла в ателье целый рулон великолепной парижской ткани, полагая, что портной отрежет столько, сколько надо. Когда Раневская об этом узнала, она горестно раскричалась, заикаясь, как обычно, когда волновалась: «Т-ты что, не п-понимаешь, что в платья из твоей ткани теперь оденется вся Москва? Но только не ты сама!» Так и случилось: платье для Беллы сварганили из обрезков, рулон же исчез безвозвратно…

Совместная жизнь сестер продолжалась недолго: Белла заболела и умерла, вероятно, не выдержав пере­езда и непривычной обстановки. Когда Раневскую спрашивали, не скучно ли ей стало одной, она отвечала: «Жить вместе нужно лишь с тем, без кого не можешь». А единственным человеком на Земле, без кого она действительно не могла, была Павла Леонтьевна Вульф — ее подруга и учитель.

После смерти Павлы Леонтьевны Раневская бросила курить, имея 50-летний стаж! Ведь та совершенно не переносила табачный дым и часто ругала Фаину Георгиевну за эту дурную привычку. И Раневская решила, что этим сделает приятное подруге на небесах.

У Раневской было удивительное качество: она умела в людей влюбляться! Могла написать письмо на киностудию, что ей понравилась такая-то артистка и той надо больше давать ролей. Однажды была поражена игрой молодой Марины Нееловой и сама позвонила в «Современник»: «Здравствуйте, это Фаина Раневская, вы не могли бы мне подсказать телефон вашей артистки Нееловой?» — «Мы телефоны не раздаем», — был ответ. Вероятно, вахтер подумал, что его разыгрывают.

Об отзывчивости Раневской ходили легенды. Однажды ранним утром в ее дверь робко постучал великий Твардовский, живший в том же доме на Котельнической. Мучаясь от стыда, он объяснил, что не может попасть в свою квартиру, а ему срочно нужно в туалет. «Сейчас пять утра, кому я могу позвонить? Мы с вами, конечно, не знакомы. Но я подумал — Раневская добрая, пус­тит…» И она не только пустила, но и накормила завтраком. Так завязались их теплые приятельские отношения.

Что касается ее знаменитой дружбы с Ахматовой, то перед ней Фаина Георгиевна благоговела и становилась сдержанной, как английская аристократка. Обычно московские их встречи проходили на Ордынке, в квартире, где жила семья писателя Виктора Ардова. Этот дом даже получил среди друзей прозвище «станция Ахматовка». Здесь Анна Андреевна гордо восседала на единственном имеющемся в доме прекрасном кожаном диване, над которым к тому же висел ее портрет. Его нарисовал Алеша Баталов, пасынок хозяина дома (а нынче знаменитый артист. — Прим. ред.). «Только двум художникам далась Ахматова — Модильяни и Баталову!» — говорила Раневская.

Как истинная женщина, Ахматова переживала из-за своей излишней полноты и до последних дней стремилась одеться изысканно. Однажды Фаина Георгиевна раздобыла для нее сначала элегантный плащ, а потом, подумав, что его надо где-то хранить, купила к нему специальный чемодан. Вот это и был стиль мышления Раневской: чемодан к плащу, шуба — к платью, новый фарфоровый сервиз — к заграничному кофе. Такие действия она сама, посмеиваясь, называла «гусарскими», но отказать себе в них не могла. В отличие от Ахматовой, в ней было много самоиронии и напрочь отсутствовало высокомерие. В личных беседах она признавалась: «Анна Андреевна интересуется лишь собой и своими стихами». Но это не мешало Фаине Георгиевне нежно любить подругу. Ахматова же всякий раз, едва приехав в Москву и переступив порог Ардовых, восклицала: «Дайте, дайте мне Раневскую!» А когда Фаина Георгиевна появлялась, говорила: «Вот вы заходите в дом, а у меня такое ощущение, что внесли горящую свечу».

Брежнев получил от Фаины выговор

В 1973 году Раневская переехала жить в Южинский переулок. Там она стала чувствовать себя гораздо лучше, чем в «каменных джунглях» Котельников. Тут были зелень, скверик, птички… Последних она кормила прямо на своей лоджии, крупой из больших банок. А птички благодарили ее, щедро «украшая» балкон пометом. Раневская относилась к этому совершенно спокойно.

У нее была какая-то чувствительная связь с собаками, лошадьми, любыми животными. Посещение цирка однажды закончилось для нее болезнью, ей всех там было жалко! Ненавидела она и зоопарки, и птичьи рынки с их клетками. Хорошо, что в то время еще не существовало приютов для кошек и собак, иначе она определенно истратила бы на них все свои сбережения. Свою собаку по кличке Мальчик Раневская обожала. Все не желала понимать, что собак можно выгуливать не везде. Милиционер скажет ей: «Гражданка! Здесь с собакой не положено!» — «Но ведь собачке надо покакать?» — «Так здесь неудобно!» — «Неудобно в коньках спать! А здесь — сквер, собачке удобно». Обычно Мальчик сам выбирал путь для прогулки. Мало того, во многом это он решал, кто будет вхож в дом Фаины Георгиевны, а кто нет. На песика шло немало средств. Поскольку Фаина Георгиевна не всегда могла сама его выгуливать, да и в больницах лежала частенько, наняла песику «няню», совсем простую женщину, и тут же окрестила ее «пещерным человеком».

В сущности, Фаина Георгиевна была очень одинока. Потому-то и гостей любила принимать — это было для нее не развлечением, а насущной потребностью. Но все равно наступали вечерние часы, когда Раневская оставалась один на один со своей бессонницей. Тогда в ее руках оказывалось старинное Евангелие с золоченым обрезом, оставшееся от прошлой жизни. Я не знаю, была ли она верующим человеком. Мне кажется, в душе — да. К тому же у нее было соответствующее воспитание. Но когда Раневскую прямо спрашивали об этом, она отвечала: «У меня два бога — Пушкин и Толстой. Они совмещают в себе два качества: доброту и красоту. Это случается так редко!»

Фаина Георгиевна любила, как сама рассказывала, фантазировать, воображать, будто она встречает ожившего Пушкина и рассказывает ему, как она его любит, как уважает. «А он?» — спрашивал я. — «А он мне не без юмора отвечает: «Как ты мне надоела со своей любовью!» Почему-то в ее мечтах реакция Пушкина была всегда отрицательной, даже грубой. Думаю, это от неуверенности в себе, а чувство это сидело в Раневской очень глубоко.

Знаю, что Ахматова считала ее невероятно талантливой сразу во многих областях. Говорила, что Фаина могла бы стать поэтом или живописцем — в равной степени. Писала ли Фаина Георгиевна когда-нибудь серьезные стихи? Возможно, но никто их никогда не видел. Если и были, то она их стеснялась… А вот на дни рождения, какие-то торжества с удовольствием рифмовала друзьям поздравительные речи. У нее был редкий дар импровизации. В старину даже была такая профессия — импровизатор, сочинение стихов на заданную тему. Но особенно она любила под хорошее настроение писать смешные «стишата», как она их называла. Она пародировала некоторых советских поэтов, «творивших» по заказу: о колхозах, о соцсоревнованиях, о спорте. Такими виршами были забиты все литературные журналы. Пародии на них Раневской прекрасно удавались, она писала и читала их с упоением. Называла «стихами про Гаврилу» и отмечала: «Хорошее стихотворение каждый дурак сочинит. А попробуйте написать по-настоящему плохое!»

Художницей Раневская, несомненно, тоже могла бы стать. Лидия Смирнова вспоминала, как они подружились на съемках фильма «У них есть Родина», потом вместе отдыхали в Крыму, в санатории «Актер» и проливали слезы, оттого что их бросили возлюбленные. И чтобы отвлечься, рисовали на холсте пейзажи с натуры. Фаина Георгиевна в считанные минуты могла сделать талантливый набросок. Но опять же, к серьезной живописи ее не тянуло. Она обожала рисовать «рожи», то есть карикатуры на знакомых или на саму себя, причем делала это левой рукой. При этом для своих зарисовок Раневская, как заправский художник, выбирала солнечные дни и имела под рукой самые профессиональные краски и кисти, купленные друзьями за границей. Вообще, у нее всегда было все, что ей нужно. Кроме вот только одного — уверенности в себе.

Именно от неуверенности она не выносила не только провалов, но и просто спокойного, прохладного приема публики. Успокоить ее в такие моменты было невозможно: никаких оправданий! Но это и заставляло ее каждый свой выход на сцену исполнять столь блистательно, что некоторые зрители даже на небольшие ее эпизоды специально приходили, а по их окончании вставали и бесцеремонно покидали зал. Такая картина всякий раз наблюдалась на спектакле «Шторм», Фаина Георгиевна талантливо играла там спекулянтку. В конце концов Завадский заявил: «Я вашу спекулянтку уберу из спектакля! Вы слишком хорошо ее играете, превратили в главный персонаж пьесы!» — «Что ж, если это нужно для дела, я буду играть свою роль хуже», — мрачно ответила Раневская, но эпизод этот Завадский все же убрал…

Такие перепалки и всяческие ссоры между ними не мешали Завадскому демонстрировать Фаине свое якобы прекрасное к ней отношение. У нее хранились его телеграммы. Например: «Дорогая наша Фаина! Я очень рад, что вы снова здоровы. Обнимаю! Завадский». Такие телеграммы обычно сопровождались ее пометками на полях. Чаще всего нецензурными. Раневская считала, что все это лицемерие, которого она в людях не выносила. Она-то сама была даже излишне прямой…

Вспоминается такой забавный случай. Брежнев, награждая Фаину Геор­гиевну, не удержался и выпалил: «Муля, не нервируй меня!» История известная, она превратилась в анекдот. Но обычно ее не рассказывают до конца. Фаина Георгиевна, как следует из анекдота, не выругалась, как обычно, но и не промолчала. Она совершенно серьезно ответила: «Леонид Ильич, Мулей меня называют только хулиганы на улице или невоспитанные мальчишки…» А конец был такой: Леонид Ильич потупился, он сразу все понял: «Извините… Но я… Я вас очень люблю!» За эти слова Фаина Георгиевна тут же все ему простила. «Понимаете, он сказал «люблю» не какой-то там Муле, а лично мне! Я редко это слышу…» — «Но, Фаина Георгиевна…» — начал я. — «Да-да, вы сейчас начнете про любовь зрителей! Но поймите, зрители любят не меня, а то, что я сыграла. А та старая, одинокая женщина, сидящая сейчас с вами на скамейке, им неинтересна. Да они уже и не узнают меня. Актриса Раневская ушла в другое измерение, а человека Раневской… просто нет в природе, понимаете?» — «Но разве вас не согревает мысль, что вас будут помнить и через сто лет?» На это Раневская так и не ответила…


Подготовила Анжелика Пахомова