Сжав правой рукой тугой пучок волос, Зина провела по ним щеткой и внимательно всмотрелась в свое отражение, стараясь запомнить расположение теней на плече, рисунок румянца на левой щеке… Нужно было взять в Харькове побольше красок… Бог знает, когда теперь можно будет выбраться… Все дороги занесены! Дров из Нескучного привезти — и то целая задача. Ну что ж, значит, нужно быть в мазке поточнее, экономить краски. И, окунув кончик кисти в киноварь, она перевела взгляд на холст…

— Зинок! Зинуша! Быстрее! Кажется, Боренька едет!

Услышав голос матери, распахнувшей прикрытую двустворчатую дверь, Зина вздрогнула и тут же почувствовала, как бросившаяся в голову кровь окатила ее всю с головы до пят волной почти нестерпимой радости. Господи! Наконец-то! И как он только пробился через все эти сугробы?

Едва протерев кисти, она наспех накинула кофту, платок…Торопливо застегивая дрожащими пальцами маленькие пуговки, бросилась в переднюю. Выбежав на крыльцо, всмотрелась… Он! С дальнего конца подъездной аллеи, чуть ли не по брюхо увязая в снегу, приближалась мохнатая лощадь, впряженная в маленькие сани,
которыми правил крепкий мужчина в темной шинели и башлыке. Зина замахала рукой…

— С ума сошла! Быстро в дом! Простынешь же!

Открыв дверь на крыльцо, мать Зины, Екатерина Николаевна, чуть ли не силой втащила дочь обратно в тепло. Смеясь, они обнялись, и Зина, не в силах от радости стоять на месте, так же порывисто, как только что выбегала на крыльцо, кинулась в детскую:

— Бинька! Шурик! Папа приехал!

А спустя полчаса в небольшой гостиной Серебряковых поднялась веселая кутерьма. Раз за разом наклоняясь к плетеному коробу, еще влажному от таящих на нем снежинок, Борис извлекал подарки… Расшитые бисером чувяки из оленьей кожи, огромную
кедровую шишку, мохнатые меховые рукавицы, крошечные белые валенки... Сыновья — Шурик, которому недавно исполнилось два, и Женя, полутора годами старше брата, — как щенки, носились вокруг отца. Зина, то и дело бросавшаяся на мужа с объятиями, звонко смеялась… А Екатерина Николаевна, счастливая за дочь и внуков, улыбалась им всем от стола, на котором уже возвышался попыхивающий самовар:

— Ну давайте, давайте же к чаю…

После обеда, когда Екатерина Николаевна увела спать разомлевших мальчиков, Борис крепко обнял Зину за плечи:

— Ну, что у тебя нового? Показывай!

Это был их любимый ритуал. Всякий раз после долгой разлуки они как будто бы вновь узнавали друг друга, подолгу
рассказывая обо всем, что пережили в одиночку. Борис доставал свои тетрадки, в которые он, инженер-путеец, в далеких изыскательских экспедициях, забрасывавших его то в оренбургские степи, то в красноярскую тайгу, то в среднеазиатскую пустыню, записывал все, что видел. А Зина вынимала альбомы с набросками, ставила на мольберт один за другим эскизы, начатые или уже оконченные в отсутствие мужа картины. Как будто бы невзначай обмениваясь за разговором прикосновениями и взглядами, они говорили час за часом, и дали, разделявшие их еще недавно, таяли и съеживались, как весенний сугроб. И наконец наступал момент, когда разговор постепенно начинал слабеть, прерываться, как ручей, иссыхающий под солнцем… Страсть, неизменно при каждой новой встрече разгоравшаяся сильнее, чем прежде, забирала их в плен…

Зина Лансере и Боря Серебряков знали друг друга с детства. Мать Бориса и отец Зины Евгений Александрович Лансере были родными братом и сестрой. Зину и назвали в честь любимой сестры отца Зинаиды Александровны… Принадлежавшее семье Лансере имение Нескучное отделяла от села Веселого, где жили Серебряковы, лишь речка Муромка. Так что родные то и дело наезжали друг к другу. Впрочем, «дядя Женя» Борису помнился смутно. Худой и нервный, он почти непрерывно мял тонкими пальцами кусочки воска, из которого делал эскизы для своих скульптур, изображавших почти исключительно лошадей в самых разных позах и ситуациях.

Что касается Зины, то она отца своего и вовсе не помнила. Ей, младшей из шестерых детей, было всего полтора года, когда Евгений Александрович умер от туберкулеза. А вскоре Екатерина Николаевна с детьми перебралась к родителям в Петербург. В Нескучное, где они раньше жили почти безвыездно, ей теперь удавалось вырваться только по неотложным хозяйственным делам. Но летом 1899 года она вернулась…

За полгода до этого умер дедушка Зины — знаменитый архитектор Николай Леонтьевич Бенуа, бабушки Камиллы Альбертовны не стало еще раньше. Екатерине Николаевне больше не было нужды присматривать за престарелыми родителями, и, забрав троих младших дочерей, она на все лето уехала в Нескучное… Зине шел пятнадцатый год… Боре Серебрякову, готовившемуся к поступлению в институт, было в ту пору семнадцать.

Выросшая на аристократических дачах под Петербургом с их аскетической природой и утонченными развлечениями, Зина Лансере была наповал сражена привольем открывшихся ей мест. Дни напролет она со своим этюдником бродила по окрестным полям, не в силах выбрать сюжет для новой зарисовки: глаза разбегались, и виды казались один живописнее другого. Вот тогда-то Борис, знавший окрестности как свои пять пальцев, и вызвался показать кузине любимые места, а заодно пообещал поискать и моделей: крестьянских детей, работниц, кучеров… Общительный, никогда не бывавший бесшабашно веселым, но всегда какой-то уютно приветливый, даже к вовсе незнакомому человеку он умел обратиться как к доброму приятелю.

Поначалу Екатерина Николаевна только рада была этой дружбе дочери с двоюродным братом. Характером Зинок

Серебрякова с сыновьями Александром и Евгением и дочерьми Таней и Катей

пошла в покойного отца: переменчивая, трудно сходящаяся с людьми, мучительно неуверенная в собственных силах… Невпопад сказанное кем-то слово или просто вдруг ни с того ни с сего пришедшее ей на ум мнение о собственной бесталанности способно было на долгие дни повергнуть Зину в депрессию, но Боря мог нежной шуткой или улыбкой разогнать любые тучи, сгустившиеся на лице двоюродной сестры.

Зимой, выдержав экзамены в Петербургский институт путей сообщения, он стал чаще бывать в доме тети, а уже начиная с марта принялся придумывать вместе с двоюродными сестрами разные затеи для «Нескучного и Веселого лета». Вот тогда-то Екатерина Николаевна и стала подмечать, что дочь, едва вернувшись из гимназии, начинает слишком уж чутко прислушиваться к дверному
звонку… Следующим летом в Нескучном отпали последние сомнения: Зина была влюблена. И еще хуже было то, что Борис отвечал ей горячей взаимностью.

Положение грозило большими хлопотами… Мало того что браки между двоюродными были формально запрещены, так еще и вероисповедание у влюбленных было разное: Бенуа и Лансере традиционно крестили детей в католичестве. Но отец Бориса Анатолий Серебряков настоял, чтобы его дети, несмотря на католичество матери, стали православными. Впрочем, до поры до времени Екатерина Николаевна хранила свои волнения при себе, не торопясь делиться ими с родными. Даст бог, со временем эта некстати нахлынувшая юношеская любовь уйдет сама собой… Перемена обстановки случится или новый круг знакомых окажет влияние... С глаз долой — из сердца вон! Весной 1901 года Зина окончила гимназию, и мать решительно объявила ей, что они едут в Европу.

...— Ну хоть теперь-то побудешь дома?

Ласково заглядывая мужу в глаза, Зина приподнялась на локте. Откинула назад падавшие на глаза волосы.

— Какое там, Зинуша… Строительство намечается огромное, сделали перерыв только на время самых сильных морозов. В марте опять в экспедицию…

Насупившись, Зина отвернулась к стене. Вот с Борей всегда так, его дороги на первом месте! Дети растут без него… Она старится…

— Ну перестань, Зинуш… Какая еще старость?! Ты только хорошеешь у меня. Вон ведь какая красавица!

И Борис, как будто в подтверждение своих слов, решительно снял с мольберта неоконченный автопортрет жены, поставил его в изножье кровати. И откинулся на подушки, любуясь.

Через несколько минут оттаявшая Зина, прижимаясь к мужу, уже рассказывала о том, что дядя Александр Николаевич Бенуа и старший брат Евгений Лансере, ставший известным художником, настоятельно советуют ей «выйти на публику» и наконец-то выставить хотя бы некоторые из ее картин.

— А мне совершенно, ну просто совершенно нечего дать. Дети болели, писать было некогда.

— Глупости! Да вот хоть этот портрет! Его и дай на выставку.

— Боря, ты с ума сошел! Я же здесь в одной рубашке. Ну как все после этого на меня смотреть будут?

— А ты не пиши, что это автопортрет. Назови просто «У зеркала» или «За туалетом»...

Его глаза лукаво блеснули, и Зина не смогла удержаться от улыбки. Господи, какое счастье, что у нее есть Боречка.

Путешествие по Италии и Франции вышло захватывающим… Но ничего не переменило в ее сердце. Едва вернувшись, Зина твердо заявила матери, что с ней или без нее, но она уезжает в Нескучное. На все лето! И Екатерина Николаевна каким-то шестым материнским чувством поняла — если сейчас она встанет на пути у дочери, быть большой беде. Один бог знает, сколько сил у нее ушло на то, чтобы убедить золовку и зятя не мешать молодым. После долгих и жарких споров на семейном совете было решено — раз любят друг друга, значит, так бог судил. Но жениться до окончания Борисом института — безумие! Борис и Зина, окрыленные неожиданной родительской снисходительностью, горячо соглашались, кивая в ответ… В конце концов если из двенадцати месяцев каждый год проводить три-четыре в Нескучном, где можно почти не разлучаться… А между тем разлука уже ждала их за порогом…

С началом строительства Китайско-Восточной железной дороги, нового грандиозного проекта, который продвигал на Дальнем Востоке лично премьер-министр Сергей Витте, среди однокашников Бориса все чаще начало звучать слово «Маньчжурия». Получить первое «боевое крещение» на самой громкой железнодорожной стройке тех лет мечтали почти все студенты-путейцы, и даже трагедия, случившаяся в 1901 году с группой строителей, истребленных китайскими повстанцами,
не остудила горячие головы. Осенью 1903 года по институту прокатился слух, что очередной набор практикантов приедет делать сам Николай Свиягин, десять лет назад окончивший их же институт и теперь числившийся одним из самых знаменитых инженеров-путейцев России. «Брать будет только самых лучших…» И несколько недель спустя Борю вызвали в кабинет ректора... Едва выйдя оттуда, он бросился на Никольскую к Лансере.

Стараясь хоть как-то отвлечься, Зина дни напролет сидела теперь за швейной машинкой — сама мастерила для Бориных чемоданов парусиновые чехлы. Уже прощаясь на вокзале, сунула ему в руки переплетенный в холст альбомчик: виды Нескучного, сделанные ею прошлым летом. Письмо успели получить только одно: о том, что хорошо добрался и здоров. А в конце января 1904 года газеты вышли с известиями о том, что японский флот без объявления войны обстрелял русские корабли на рейде Порт-Артура.

Когда спустя долгие месяцы волнений Борис все-таки вернулся из маньчжурской мясорубки целым и невредимым, они с Зиной, не слушая больше никаких родительских увещеваний, решили венчаться незамедлительно. Впрочем, скоро стало ясно, что подождать все же придется: столичные священники, опасаясь гнева Синода, не решались венчать двоюродных. Лишь несколько месяцев спустя триста рублей, уплаченные более сговорчивому деревенскому священнику, наконец-то помогли разрешить все щекотливые вопросы. Обвенчавшись в сентябре 1905 года, сразу же от греха подальше уехали во Францию. Несколько месяцев дрожали — не донесет ли кто-то в

Синод. Случалось, что свидетельства о незаконном венчании опротестовывали, виновных отлучали от церкви. Но обошлось: революционная лихорадка, охватившая Россию в тот год, отвлекала внимание властей от влюбленных друг в друга кузенов и кузин…

— Ну хоть на выставку-то останешься?

Зина немного сердито и вместе с тем просительно заглянула в глаза мужу. И Борис, нежно погладив ее по голове, твердо кивнул. О том, что после замужества она продолжит работать, у них было уговорено с самого начала. В семье Бенуа-Лансере рисовали все и во всех поколениях… Но среди женщин семейства Зина была единственной, для кого живопись стала не увлечением, а жизненной потребностью, страстью, не меньшей, чем та, что привязывала ее к Борису. И он всем своим любящим сердцем ощущал эту ее привязанность. Даже беременная на последних месяцах, Зина каждую свободную минуту проводила у мольберта, наотрез отказавшись от предложения Екатерины Николаевны хотя бы ради первых родов остаться на лето в Петербурге. В Нескучное, и только туда! Туда, где так хорошо пишется, где так хочется жить и любить! Цветущие яблони, скотный двор, заснувшая на траве девочка, севшие полдничать жнецы…. И торопливые наброски их первенца Жени, который родился в мае 1906 года.

Точно так же, у мольберта, встретила Зина и вторые роды, случившиеся в сентябре 1907-го. К тому времени старшие братья и «дядя Шура», ставший вместе с племянником Евгением Лансере и приятелями Сергеем Дягилевым, Леоном Бакстом, Дмитрием Философовым, Вальтером Нувелем основателями новой художественной группы «Мир искусства», давно относились к художнице Зинаиде Серебряковой как к равной среди равных. И то, что Зина должна принять участие в VII выставке «Союза русских художников», готовящейся к открытию в начале 1910 года, было ими давно и твердо решено. Если робеет, пусть попробует себя для начала в чем-то камерном — к примеру, в выставке портретов, которую открывает редакция художественного журнала «Аполлон»… Но это ей последняя отсрочка!

В декабре 1909 года, через несколько дней после приезда Бориса из Сибири, семейство Серебряковых в полном составе двинулось в Петербург. Картины, отобранные Зиной для своего «первого выхода», упаковали с особой тщательностью. В редакции «Аполлона» все прошло как нельзя лучше, и уже в феврале целых тринадцать полотен Серебряковой наравне с картинами Валентина Серова, Константина Коровина, братьев Васнецовых, Леона Бакста, Михаила Врубеля, Игоря Грабаря, Константина Сомова, Леонида Пастернака, Николая Рериха украшали открывшуюся в Москве выставку «Союза»… Три из них, «Зеленя осенью», «Молодуху» и тот самый автопортрет, написанный у зеркала, тут же купила Третьяковка… Это был успех. Успех, который креп год за годом. «Купальщица», «Автопортрет в костюме Пьеро», «Баня», «Крестьяне. Обед», «Жатва», первое в истории Академии художеств выдвижение на звание академика живописи трех женщин, в числе которых оказалась и Зина, первая монография о ее творчестве, которую взялся писать искусствовед Сергей Эрнст… И рядом с этим все крепнущим успехом растущая семья, дочери-погодки Таня и Катя, трогательная семейная сценка «За обедом» и бесконечные портреты родных: и детей, и взрослых, и братьев, и сестер, и невесток… И Бори.

Их жизнь, как и прежде, текла в бесконечных разлуках и встречах… Бодайбо, Кяхта, Ежовка, Бугуруслан, Чишмы, Татарская, Илецк. Открывая по вечерам еще дедом подаренный ей атлас России, Зина старалась отыскать если не город, то хоть край, где сейчас работал муж: городов в тех местах, куда заносила жизнь ее неугомонного Боречку, по большей части еще не было. Всякий раз после возвращения его из долгой экспедиции Зина усаживала мужа позировать, как будто старалась у мольберта заново изучить во всех подробностях любимое лицо… Один из последних портретов она сделала в 1915 году.

— Вот, мама, платок возьмите…

Сняв с плеч наброшенную шаль, Зина протянула ее матери, и Екатерина Николаевна, утирая слезы, дрожащими руками набросила ткань на стоявшее в углу комнаты трюмо… Нежное свечение, шедшее от зеркала, озаренного заглянувшей в окно луной, мгновенно погасло, и комната погрузилась в томительный, душащий мрак. Лишь керосиновая лампа у кровати тускло освещала исхудавшее лицо Бориса… Мертвого Бориса.

Господи, неужели все, что происходит сейчас, и в самом деле случилось с нею? С нею, Зиной Серебряковой, еще месяц назад, в феврале 1919-го, считавшей себя почти счастливой? Муж, едва вернувшийся из Приуралья и вновь пропавший в дыму Гражданской войны, вдруг неожиданно нашелся в Москве. Отсидев два месяца в Бутырке, куда попал как заподозренный в контрреволюции, он наконец был на
свободе и даже при службе: новая власть готовилась продолжить строительство железной дороги в Поволжье. Зина бросилась к нему в столицу, и Борис, невыносимо стосковавшийся по детям, смог каким-то чудом исхлопотать себе трехдневный отпуск, чтобы проводить жену обратно в Харьков. С осени 1918 года в имении стало опасно. Кругом полыхали пожары, хозяйничали банды анархистов. И хотя окрестные крестьяне всегда относились к их семейству приязненно, оставаться на зиму в занесенном снегами доме Зине с четырьмя детьми и матерью было боязно. Перебрались сначала в Змиев, потом в Харьков. Питались на первых порах тем, что смогли привезти из села…

После долгой дороги от Москвы до Харькова считаные часы, оставшиеся от Бориного отпуска, прошли в тщетных попытках придумать хоть какой-то план, чтобы соединиться вместе. Проговорили всю ночь. А на следующее утро Зина пошла на вокзал провожать мужа… Казалось, не будет в их жизни страшнее той минуты, когда, уже вскочив на подножку уходящего поезда, он в последний раз посмотрел ей в глаза. И вот теперь она была готова отдать годы жизни, лишь бы снова вернуть эту минуту. Минуту, когда, несмотря ни на что, впереди у них еще была надежда…

Поздним вечером того же дня в передней раздался осторожный стук… Ничего хорошего такой стук не предвещал, и насмерть перепуганные Зина с матерью несколько минут в нерешительности простояли на цыпочках перед запертой на все замки дверью, пока вдруг неожиданно не услышали голос Бориса:

— Зинуша, это я, открой.
Стоя в тесной передней и покрывая исступленными поцелуями лицо мужа, она слушала его сбивчивые объяснения: «Доехал только до Белгорода, дальше не смог… Не могу, пойми, просто не могу без вас… Напишу завтра, что заболел, достану справку какую-нибудь… И службу найду… все будет хорошо...» И все целовала и целовала его в ответ, не подозревая, что смерть уже поселилась внутри любимого.

По-видимому, тифом он заразился в поезде — сутки дожидаться обычного пассажирского не хватило терпения, и Серебряков пристал к какому-то воинскому эшелону, благо его путейская шинель внушила военным доверие…Через двенадцать дней после возвращения в Харьков он свалился в жестоком жару. Еще через пять дней его не стало.

Похоронив мужа, Зинаида Евгеньевна еще полтора года промыкалась в Харькове, за гроши и скудный продпаек работая в местном археологическом музее художником по зарисовке экспонатов. Только в декабре 1920 года на перекладных, через Мценск и Москву, она с матерью и четырьмя детьми смогла уехать в Петроград. Нескучного и Веселого, где когда-то родилась их с Борисом любовь и где Зина, переполненная своим молодым счастьем, написала знаменитый автопортрет «За туалетом», больше не существовало: осенью 1919 года оба имения были разграблены и сожжены дотла.

24 августа 1924 года у моста лейтенанта Шмидта в Ленинграде стоял под парами пароход, уходивший в польский город Штеттин. Сходни уже убрали, и провожавшие, громко крича, обменивались с отъезжающими

последними отрывочными фразами, сливающимися в однообразный гул. Среди тех, кто оставался на пристани, бросалась в глаза пожилая женщина, окруженная четырьмя подростками — двумя юношами и двумя девочками. Девочки плакали навзрыд, мальчики были бледны. Все пятеро не сводили глаз с замершей у борта парохода кареглазой женщины с короткой челкой…

В то лето окончательно измученная тщетными поисками заработка Зинаида Серебрякова по совету дяди Александра Бенуа покинула советскую Россию, отправившись во Францию, где надеялась найти заказы и средства для содержания семьи. До того как между Европой и Советским Союзом опустился железный занавес, она успела выписать к себе Сашу и Катю. Но с Евгением и Татьяной ей пришлось расстаться на долгие годы… С матерью Екатериной Николаевной она и вовсе больше не свиделась никогда.

Три роковые разлуки — с любимым мужем, с родными и с Родиной, — пережитые Зинаидой Серебряковой за несколько страшных лет, навсегда разделили ее жизнь пополам…

Бог знает, сколько раз, бродя в одиночестве по улицам французской столицы, вспоминала она проведенный здесь когда-то медовый месяц и свое тогдашнее ощущение острого, всепоглощающего, страстного счастья, вернуться к которому ей было не суждено. Мужчину, сумевшего бы заменить в ее сердце Бориса Серебрякова, Зина больше так и не встретила…

Как могла и умела, она боролась с навсегда поселившейся в сердце тоской. За скудный заработок, который приносили редкие заказы… За ускользающее вдохновение, которое приходило во время иногда выпадавших на ее долю поездок: в Бретань, в Марокко, в Англию. Ездить «на этюды» чаще не хватало средств, как не хватало их и на то, чтобы «брать галереи» для своих выставок или нанять что-то лучшее, чем крохотная квартира-студия на Монпарнасе, где они ютились вместе с Сашей, Катей и множеством работ все троих… И все же болезненная застенчивость и замкнутость, неуверенность в себе — все те демоны, которые когда-то улетали прочь от одной лишь улыбки Бориса, — теперь слишком часто брали ее в свой тяжкий плен. В конце 30-х она, продолжая писать, окончательно перестала выставляться…

Лишь в 1954 году, к семидесятилетию, дети все-таки уговорили Зинаиду Евгеньевну после почти двадцатилетнего «отшельничества» устроить небольшую «семейную» выставку прямо здесь, в их квартире на улице Кампань-Премьер. Именно тогда слухи о новых работах некогда столь известной в России художницы, которую многие соотечественники давно потеряли из виду, достигли и советского посольства, но лишь спустя долгих 11 лет, после множества мытарств, опасений и упорных хлопот Татьяны и Евгения, провести выставку Серебряковой решили наконец и на Родине. Увы, к тому времени самой художнице поездка в СССР была уже не под силу. В 1967 году Зинаида Серебрякова умерла в Париже.


http://www.liveinternet.ru/users/3166127/post264238278#tp://7days.ru/