Муж актрисы Ии Саввиной делится своими воспоминаниями о ней, о ее друзях — Юрии Богатыреве, Олеге Ефремове, Владимире Высоцком, Фаине Раневской...

На похоронах жены услышал от доброхота: «Раз Ии больше нет, Сережу надо отправить в интернат, так для всех будет лучше». С трудом сдержался, чтобы не врезать по физиономии. Вы о чем? Я — официальный опекун Серого, и он остается со мной. Точка! Или объяснить по-народному — по Ииному, — чтобы быстрее дошло?

В субботу Сережа с другом нашей семьи, психологом Эллой Печниковой, был в цирке. Для него это большое событие, возвращается счастливый.

— Дядя Толечка, какие там клоуны! А акробаты! А лошади!
— Тебе понравилось? Здорово!

Я искренне радуюсь за него, уже в общем-то немолодого, под шестьдесят, мужчину с синдромом Дауна и сознанием четырехлетнего ребенка. Серый, сын моей жены Ии Саввиной, давно стал для меня родным. А с тех пор как нет Иечки, еще и единственным моим домочадцем в нашей квартире во Власьевском переулке.

Если бы Ия могла видеть нас с небес, то наверняка была бы довольна. За эти пять лет у меня и мысли не возникало оставить Сережу. Насколько мог, наладил наш нехитрый быт — режим дня, обеды-ужины. Серый поест, поблагодарит: «Спасибо, дядя Толечка!» И идет в свою комнату играть на фортепиано или читать. Так и живем.

Помню, как в начале наших отношений Ия, сияя, рассказывала о сыне: «Представляешь, у Серого новая затея. С утра к завтраку стал приносить все свои карандаши в тубусах!» Я понимающе кивал, а про себя думал: «Карандаши? Ерунда какая-то». А для Сергея это совсем не мелочи, такие события часто имеют большое значение. Вот, например, просмотр на диске сериала «Возвращение Мухтара» для Сережи — обязательный ежедневный ритуал. Включил телевизор, сидит рядом, пишет что-то свое на листочке, казалось бы, не так уж и обращая внимание на экран.

Но не дай бог, изображение «запрыгает» или экран погаснет, такое один раз было — Серый сразу начинает нервничать, возмущаться: «Что случилось, как так?!» Берет пульт, пытается устранить неполадку. Для него этот просмотр — прямо какое-то священное действо. За тридцать лет, что мы с Ией были вместе, я научился смотреть на Сергея ее глазами. И теперь мне кажется даже странным мое тогдашнее непонимание, что карандаши, сложенные сыном в тубусы, были для нее дороже всех ролей в кино.

Иногда, глядя на Сережу, мысленно разговариваю с Ией, словно надеясь в глубине души, что она услышит меня и там ей будет спокойнее. «Знаешь, тут в журнале прочитал, якобы ты говорила: «Прошу Бога забрать меня вместе с сыном — без меня он пропадет», — рассказываю ей. — Но ведь ты, Иечка, ничего подобного никогда и не думала, правда? Не было в тебе этого ощущения драмы. Ты не считала, что сын — это крест на всю жизнь, не повторяла бесконечно «За что мне такое?».

Наверное, многие люди отнеслись бы к подобной ситуации как к трагедии. Но не Июшка. Бытовое течение ее жизни драмой не выглядело.

— Серый, пойдем кушать! — бодро звала она.

А сын в ответ:

— Да, мамочка, иду.

Это детское «мамочка, мамочка» звучало и в двадцать Сережиных лет, и в сорок, и в пятьдесят. Хотя официальная статистика утверждает, что люди с синдромом Дауна живут недолго, наш Серый оказался счастливым исключением из правил. Что касается слов, которые приписывали Ие после ее ухода, так что ж? Саввину часто не понимали, воспринимали не такой, какой была на самом деле. Да и я сам оказался в подобном заблуждении, когда мы познакомились.

В семидесятых случайно встретились с ней в большой актерской компании в ресторане ВТО. К тому времени на экраны уже вышла знаменитая «Дама с собачкой». Ия была известна всей стране, и я, конечно, сразу узнал ее. Присутствующие выпивали, травили байки, а Ия вдруг говорит: «Давайте я почитаю вам Ахмадулину!» И тут же — нараспев — одно стихотворение за другим. В атмосфере, царившей за столом, мне это показалось неуместным, а сама актриса — жутко пафосной и высокомерной. Снизошла до простых смертных! А она на секунду прервалась, что-то сказала Валентину Никулину, покровительственно похлопав его по плечу, и снова принялась за стихи.

Лишь много позже понял, что Ия не рисовалась, не стремилась быть в центре всеобщего внимания, просто нравились эти строки, они звучали в ее душе и рвались наружу. Но тогда, в ресторане, и вообразить не мог, что стану близок с человеком с таким самомнением.

Сам я к тому времени десятый год служил в Театре на Таганке.

Легендарная «Таганка» началась со студенческого спектакля «Добрый человек из Сезуана», поставленного Юрием Петровичем Любимовым с курсом Щукинского театрального, где учился и я. Постановка гремела по Москве. Ее хвалили самые разные люди: от писателя Константина Симонова и физиков-ядерщиков из Дубны до профессиональных критиков, людей авторитетных и знающих. Оценили они и музыку спектакля, которую (надеюсь, не буду выглядеть нескромным, напомнив это?) написали мы с моим однокашником и закадычным другом Борисом Хмельницким.

В нашем театре никто не считал себя небожителем. Все — «свои ребята». Даже Высоцкий. Коллеги и критики корили Юрия Петровича за то, что у него все равны. В другие театры зрители ходили «на звезд». А к нам — на громкие спектакли, многие из которых Любимову приходилось буквально пробивать через партийных бюрократов. Но не о «Таганке» наш разговор.

Позже я окончил еще и Высшие режиссерские курсы, мастерство нам преподавали лучшие — Андрей Тарковский, Василий Ордынский, Владимир Наумов, Александр Алов, а моим худруком был Марлен Хуциев. Мне было чуть за тридцать, мир представлялся простым и ясным, и казалось — все лучшее впереди. Я очень любил путешествовать с рюкзаком, палаткой и гитарой. И что мне было делать рядом с парящей над миром Саввиной? Так я думал. А она оказалась родной душой.

Летом 1979-го главный режиссер Архангельского молодежного театра Виктор Панов пригласил нескольких московских артистов поехать вместе с ним и его коллективом на Соловецкие острова. В этой компании оказалась и Ия. Увидев ее, никакого предчувствия любви не испытал, мне вообще это не свойственно. Лишь удивился: «А она-то что здесь делает?»

Опьяненный воздухом удивительного места, часами бродил в одиночестве. Напитывался впечатлениями, разглядывая обветшавшие кельи монастыря. В двадцатые — тридцатые годы они были превращены в камеры для заключенных СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения. Тогда о нем многое напоминало. На всю жизнь запомнилась мне железная пятиконечная звезда, похожая на огромную зловещую птицу, занявшая место креста на куполе главного храма.

До сих пор стоит перед глазами сцена: я с лопатой иду копать червей для рыбалки и вдруг вижу перед собой освещенную солнцем Ию в огромных рыбацких сапогах. Она вызвалась пойти со мной, помочь. Помо-очь?! Ну пожалуйста. А сам стал ждать, когда она завизжит при виде моей наживки. Ан нет! Я копнул пару раз — Саввина нырнула тонкими пальчиками в сырую землю, и вот на ее ладони уже крутится червячок. А она благостно улыбается. Для меня это была первая неожиданность.

А вторая случилась через пару дней, когда мы поплыли на резиновой лодке на дальний остров рыбачить и неожиданно угодили в шторм. Ветер, волны, того и гляди перевернемся. Больше всего нервничал из-за своей спутницы. Ну, думаю, сейчас начнет паниковать, слезы лить. Но не тут-то было. Я гребу изо всех сил, Ия сидит мокрая с головы до пят, в глазах восторг полный: эге-гей, вот она — жизнь настоящая, без прикрас!

Ай да Саввина, думаю, оказывается, ты не только возвышенно-воздушной можешь быть. Я смотрел на нее уже с восхищением: эта Ия мне нравилась явно больше той, что была в московском ресторане. В результате мы благополучно добрались до берега. На другой день ходили за грибами, и она ловко срезала подосиновики, которых в тех краях полно на каждом шагу. А вечером приготовила из них наваристый суп. Такой, что за уши не оттащишь, ели всей компанией. Ия снова читала стихи, но это уже не казалось мне чем-то неуместным.

Тогда ли я влюбился в нее? Хрен его знает. Кажется, чувство нарастало постепенно, как бывает у взрослых людей, — год за годом я открывал все новые грани личности женщины, которую послала мне судьба. Но еще долго не мог ответить на вопрос, какая Ия ближе к своему естеству: утонченно-женственная или волевая и решительная? А потом, придя к выводу, что в ней уживаются абсолютно противоположные качества, махнул на эти сомнения рукой. И придумал теорию «слоеного пирога». Расскажу о ней позже.

Вспомнилось в этой связи, как мы гуляли в лесу, я играл на гитаре, весь такой собой довольный. Она слушала, как мне казалось, не без интереса. А позже случайно прочел в ее дневнике впечатления по поводу этого случая: «Сидит на пне, сочиняет какую-то хрень на гитаре». А ведь слушала, и внимательно! Из деликатности? Боялась обидеть? Но в других-то случаях она рубила правду-матку в лицо! Одному режиссеру, который снимал Ию в главной роли, но зачем-то притащил на площадку свою молодую любовницу, высказала резко: «Времени лапать (слово было другим, нецензурным) этого зеленого лягушонка (дальше шла фамилия барышни) у тебя хватает, а разобрать сцену, порепетировать перед съемками нет?!»

Но больше всего Саввина ненавидела пустую болтовню, особенно в сочетании с некомпетентностью — когда чего-то не знаешь, а рассуждаешь об этом с умным видом. В таких случаях она принималась стучать по столу кулаком, от негодования буквально взвивалась к потолку. Острого языка Ии побаивались, а вот сердились очень редко. Во-первых, только глупые люди обижаются на правду. Во-вторых, даже непечатные ругательства в ее устах звучали не грубой бранью, а как-то по-королевски. Похоже относились к Раневской, с которой она близко дружила. Фаина Георгиевна обругает — а человек потом неделю героем ходит: сама Раневская в его сторону «плюнула»!

Мне от Ии тоже доставалось будь здоров. К примеру, как-то попросила помочь ей с ужином, нарезать лук. А я в это время сидел за книжкой, и прерываться не хотелось. Поэтому для скорости стал кромсать луковицу на крупные неровные куски. Ия недовольна, и получаю по первое число: «Твою такую-то мать!» Но это сказано не для того, чтобы унизить, а чтобы быстрее дошло. Просто «дурак» или «идиот» — слабовато. А «по матушке» звучит мощнее и авторитетнее. И когда такие сцены случались, молчал и слушал, порой даже наслаждаясь красотой народного языка в виртуозном исполнении народной артистки СССР Ии Саввиной. Возможно, будь она крупной и мощной женщиной, то в гневе и выглядела бы иначе. А она-то — метр пятьдесят с кепкой.

Но вернусь к началу наших отношений. Тогда, на Севере, мы говорили о многом, но лишних вопросов о прошлом друг друга не задавали. Да и зачем? Вернувшись в Москву, вскоре стали жить вместе. Однажды Ия произнесла с особым значением фразу, истинного смысла которой тогда не понял: «Если будешь хорошо себя вести, познакомлю с сыном!» Улыбнулся: ну ладно, постараюсь.

В один из ближайших выходных мы отправились в подмосковную Опалиху. Там на даче жили ее мама Вера Ивановна с отчимом Ии, сестра Алла с дочками и Сережа. Все они встречали нас возле дома (уже став известной артисткой, Июшка купила дом и перевезла родных из Воронежской области в Подмосковье). Она меня представила.

— Здравствуй, дядечка Толечка, — протянул мне руку парень лет двадцати. Симпатичный. Лицо по-детски искреннее.

— Очень приятно, Сережа, будем друзьями.

С того дня мы с Ией частенько бывали на даче. Вера Ивановна была мягкой, спокойной. Всю жизнь проработала врачом, классный специалист. Сестра Алла — приятная, но с властным характером, они с Ией не всегда понимали друг друга, и это косвенным образом перенеслось на меня. Алла и отчим почему-то решили, что я нахрапом ворвался в жизнь известной артистки ради ее имущества. Ловил на себе настороженные взгляды. А однажды, видно под дурное настроение попал, получил от Аллы упрек, что я у ее сестры даже машину отобрал. И это было совсем уж несправедливо.

Свой жигуленок Июшка передала мне, когда попала в аварию. Дело было так. Она после спектакля во МХАТе подвозила свою давнюю подругу — актрису Асю Вознесенскую, жену Андрея Мягкова. Довезла ее домой на Кутузовский проспект. По дороге обратно на Иином пути внезапно возникла «Чайка» Министерства здравоохранения — водитель, уходя от снегоуборочных машин, выскочил на встречную полосу. Жигуленок отбросило к обочине словно игрушку. Я был в тот момент дома. Раздается звонок, беру трубку и слышу ровный голос Ии: «Толь, ты что делаешь? Меня здесь зацепили, можешь подъехать?»

Оделся наспех, выскочил из дома, поймал такси. Помчались на Кутузовский. Подъезжаем, смотрю — стоит Иин жигуленок, водительская сторона смята, словно катком по ней прокатились. С ужасом понимаю, что Ию, нервно курящую рядом с разнесенной машиной, спасло буквально чудо. Еще бы сантиметров пять — и все. При одной мысли об этом у меня подкосились колени. Дома ее начало трясти. Я прижал Июшку к себе, понемногу она успокоилась. Но после аварии стала панически бояться садиться за руль.

«Еще машину не завела, а вокруг уже все «едет», — призналась она мне. И попросила: — Ты не мог бы сдать на права?» А я не водил и не стремился к этому. Хотя и взял на себя заботы о ее машинке: ремонт, техосмотры, смена резины, с удовольствием копался в ней. Ия даже шутила на этот счет: «Ну хоть какая-то от тебя польза!» Просит сдать на права — как откажешь? Пришлось идти в автошколу. И вот эти слова Аллы. Обиды не было, только удивление безмерное.

Жизнь наша текла между тем своим чередом. В ежедневном общении, многочасовых разговорах я узнавал об Ие много нового. Но вот про ее отца, который, вернувшись с войны, отправился не к Вере Ивановне и дочерям, а в другую семью, по-прежнему мало что знаю. Сохранились его письма к уже взрослой Ие. Он не каялся, не просил прощения, а буднично излагал, как живет. Ничего особенного. И хотя сама Ия никогда мне не рассказывала, страдала ли она из-за его ухода, но сына-то назвала Сергеем в его честь. Видимо, где-то в ее душе папа все-таки жил все эти годы.

Воспитание у нее, конечно, было советское: комсомол, коммунизм, Зоя Космодемьянская... Ия вспоминала, что с детства была правильной, ответственной и страшно дисциплинированной. На стене в нашей квартире висит ее детская фотография, где ей лет пять. И такая она там суровая, разве что пистолета в руке не хватает.

Ия была максималисткой. Если учиться — то лучше всех. Рассказывала мне, как годами корпела над учебниками. Зато десятилетку окончила с золотой медалью. В ее сельской школе под Воронежем прежде золотых медалистов не было. После выпускных экзаменов отправилась в Москву, хотела получить высшее филологическое образование и заниматься детской литературой, работать в «Детгизе». Но почему-то с соответствующим факультетом не получилось, и она без особых проблем поступила на журфак.

Потом был студенческий театр и спектакль «Такая любовь» чешского драматурга Павла Когоута. Сейчас сложно даже представить себе масштабы этого события. Давайте вспомним, что это было за время: самиздат, кухонные посиделки, запрещенный Галич, полузапрещенный Окуджава, которого тоже считали антисоветчиком... И на этой волне вдруг смелый спектакль, да еще чешского драматурга (а отношения СССР с Чехословакией были, мягко говоря, далеки от идеальных)! Переаншлаги, билетов не достать! А Ия, непрофессиональная актриса, девочка из студенческого театра, играла в этой постановке главную роль. Алексей Баталов, посмотрев спектакль, позвонил режиссеру Иосифу Хейфицу и сказал, что нашел артистку на роль «дамы с собачкой». Ию Саввину. Она блестяще сыграла Анну Сергеевну, а фильм получил приз на Каннском фестивале.

Главным в сердце Ии был, конечно, Сережа, но многие друзья имели там персональное почетное место. Крепко дружила, как я уже говорил, с Фаиной Раневской — они вместе служили в Театре Моссовета. Я сам частенько отвозил Июшку в гости к Фаине Георгиевне, за разговорами они просиживали чуть не до утра. Были очень похожи, прежде всего — искренностью, умением проявить себя этакой народной правдой-маткой. Вот только вдумайтесь в знаменитые фразы: «Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно», «Лучше быть хорошим человеком, «ругающимся матом», чем тихой, воспитанной тварью»... Ия, думаю, подписалась бы под каждым словом.

Еще одно важное место занимал Высоцкий. Они вместе снимались в фильме «Служили два товарища». В картине у Ии и Володи была любовная сцена, вполне невинная. Но цензура вырезала этот эпизод, очевидно, рассудив, что белогвардейцу, убившему главного героя, лирическая линия не нужна. Ия и спустя годы возмущалась, как могли эти (дальше шло непечатное) убрать сцену, она ведь несла важную мысль о том, что человек рожден любить, а не воевать со всем миром, как у Достоевского: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием».

Мне почему-то казалось, что Ия любила Высоцкого не только как артиста и партнера по фильму, но и как мужчину, уж не знаю, отвечал он взаимностью или нет. Сохранилась аудиозапись, почти рассыпавшаяся от времени: Высоцкий у нее дома, играет на гитаре и поет. Я отреставрировал эту дорогую ее сердцу пленку.

Очень тепло она относилась и к Андрею Кончаловскому. Была благодарна ему за «Асю Клячину». Хотя от съемок в «Курочке Рябе», задуманной им как продолжение истории, отказалась наотрез. Прочла сценарий — и ни в какую: «Это не Ася! Не ее характер, не ее душа!» Я попытался убедить Ию не рубить сплеча, мне сценарий понравился, но слышал в ответ: «Как ты не понимаешь? Это совсем другая героиня!» Спорить было бесполезно, и роль в результате сыграла Инна Чурикова. Когда фильм вышел на экраны, Ия посмотрела и сказала расстроенно: «Теперь-то ты видишь — это не та, не наша Ася».

Кончаловскому она писала письма. Перед тем как отправить, зачитывала мне вслух. Прямо шедевры эпистолярного жанра. Размышления об искусстве, хитросплетениях судеб, о счастье и несчастье человеческом. Глубочайшие мысли, очень яркий интересный слог — она и пером владела мастерски. Целая кипа писем должна быть у Андрона. Вот бы снять с них копии: я бы перечитывал, мог представить ее голос, почувствовал бы Ию рядом. Звонил с этой просьбой в офис Кончаловского, но попадал на секретаршу. Она говорила, что Андрей Сергеевич в отъезде, «но я обязательно передам ему вашу просьбу». «Перезвоните еще через недельку, а лучше через две» — так было несколько раз, потом понял, что меня динамят, может быть, Андрею даже и не передавали, что я звонил. Жалко, так жалко...

Ну что же, остаются воспоминания.

В нашем доме всегда бывало много гостей. Иногда такие большие компании собирались — человек по семьдесят. До сих пор не понимаю, как в двух комнатах на Большой Грузинской все умещались. В новой квартире во Власьевском места было значительно больше, но все равно иногда народу набивалось как в троллейбус в час пик. Порой приходил весь курс близкой Ииной подруги Аллы Покровской. А с ними еще их семьи, друзья, друзья друзей. Июшка еле успевала бегать от кухни до гостиной и метать на стол сначала закуски, потом супчик, фирменные котлетки.

Тут же, в комнате, Сережа в наушниках играл на синтезаторе. Но вот стол накрыт, гости рассаживаются, и Серый тоже идет к столу. Стихи почитает — свою любимую «Полтаву» или «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...», он любит Пушкина. Гости слушают, аплодируют, Сережа доволен.

Приходил Сергей Юрский с женой Натальей Теняковой. В семидесятые Юрский, к тому времени уже достаточно известный артист, переехал из Ленинграда в Москву. Но остановиться ему было негде, и он жил у Ии. Дома на стене висит его фотография с дарственной надписью: «Удивительной москвичке Ие с большим изумлением перед Ней».

Юрий Богатырев тоже был нашим близким другом, даже больше — родным человеком. Ия относилась к нему как к ребенку, с удовольствием опекала. И хотя Юра был всего на одиннадцать лет ее моложе, Ия, как заботливая мамочка, и накормит его, и выслушает, и совет даст. Как-то он приехал к нам второго марта — на Иин день рождения. Это и Юрин день рождения тоже, и мы часто отмечали оба сразу.

И вот Богатырев, помню, подвыпил, выбрался из-за стола и ушел на кухню. Заходим, а он сидит на полу с видом обиженного ребенка и из консервированных перчиков выкладывает имя Ия. Ему, оказывается, показалось, что хозяйка забыла о нем.

— Меня никто не любит, — буквально рыдал Юра.

Ия его поднимала, чуть ли не по голове гладила:

— Юрочка, мы тебя любим, ты наш родной.

Он и правда был как большой ребенок, наивный и искренний. Когда Богатырева не стало (он ушел из жизни неожиданно, в сорок два года), Ия собрала материал, и выпустили альбом его рисунков — в память о друге.

Любили мы устраивать посиделки с Андреем Мягковым и его женой Асей Вознесенской. Первое мая, Пасха — или они у нас, или мы у них. До шести-семи утра не могли наговориться: театр, кино, живопись, стихи — вот о чем мы спорили, чем делились. Андрей классно рисует, подарил нам свою картину, очень красивый натюрморт, мы повесили в гостиной.

С Олегом Ефремовым у Ии было настоящее родство душ. Иенька не раз говорила: «Понимаем друг друга с полуслова. За него — хоть в огонь, хоть в воду». И когда он позвал ее во МХАТ, не раздумывая оставила Театр Моссовета. А вот замуж за него выйти не согласилась, хотя он предлагал не раз, сам слышал. Наседал: «Ну когда уже ты ко мне переедешь? Давай решайся!» Меня он, надо понимать, даже в расчет не брал: подумаешь, какой-то там Рыжий (Ефремов так ко мне обращался)! Может, думал, что я в судьбе Ии случайный гость? Мы ведь с ней даже расписаны не были.

Сама же Июшка его настойчивые предложения переводила в шутку: мол, давай-ка, Олег, лучше покормлю тебя. Он обожал суп из куриных потрошков. Бывало, Ия даже специально звонила ему: «Я тут супчик приготовила...» Иногда они заранее назначали день — Ия сварит суп и Олег заедет.

Спустя годы Ефремов наконец смирился с фактом моего существования и сменил тон: «Ну ладно, молчу-молчу. Не буду больше. Неужели ты думаешь, что я позволю тебе изменить Рыжему?!» Сохранилась видеозапись, где Олег Николаевич у нас за столом размышляет вслух: «Ийка — мой друг. Мой настоящий единственный друг. Она, конечно, дура. Она накричит, наговорит. Но она Человек!»

Ревновал ли я ее к другим мужчинам? Мне кажется, нет. Однажды Ия сказала со смехом: «Было время — какая же я любвеобильная (конечно, здесь прозвучало другое словцо) была!» У нас в гостях сидела Нина Ургант, пили чай, болтали — и вдруг это признание. Без покаянного тона, скорее даже с гордостью — мол, были и мы рысаками. Но у меня даже не кольнуло, наоборот, посмеялся вместе с ними. И правда — какая ревность, вы о чем? — дела минувших дней.

И все же один раз я... Нет, не приревновал — испугался. К ней буквально прилепились два артиста, по-моему, нетрадиционной ориентации. Не слишком известные. В гости к нам приезжали. Не знаю почему, но вдруг ощутил исходящую от них опасность! И буквально заорал: «Чтобы я их больше никогда не видел!» Она обалдела: ведь прежде ни разу не говорил с ней на повышенных тонах. Но больше они в нашем доме не появлялись.

Мы прожили вместе тридцать лет, но так и не знаю, была ли Ия счастлива со мной. Надеюсь, что как минимум не несчастна. Сам не спрашивал, она не говорила. В любви не признавалась. Иногда я мог сказать шутливо: «Я тебя обожаю, гадина такая!» Она в ответ смеялась.

Как-то услышал от нее горькое: «Почему я такая великая — и такая несчастная?!» Это не было обычной, скажем так, бытовой жалобой. И не беду с Сережей она имела в виду. Эти слова звучали глобально, в масштабах космоса. Ведь если подумать, все люди по большому счету несчастны. Любой человек, начав перебирать свои беды, большие и малые, получит внушительный список. Но со временем к пережитому начинаешь относиться иначе. То, что в молодости казалось настоящей драмой, в зрелом возрасте может выглядеть пустяком.

Как, помнится, я переживал, погорев с «Пиковой дамой»! Затеял как режиссер снимать картину по Пушкину. Авторы спектаклей, балетов и фильмов почему-то видят главного героя — Германна — уже взрослым мужчиной. А он в повести совсем молодой. И я нашел интересного актера. Идеально подходил. Но на «Ленфильме» мне заявили: никаких начинающих, нужна знаменитость. Пришлось в срочном порядке искать — времени было совсем мало, зима уходила, а нужна была зимняя натура. Саша Кайдановский — не то чтобы мой друг, скорее приятель — вызвался помочь. Он отработал в уличных сценах, а потом вдруг передумал — снимайте как хотите, но работать не буду!

Уже спустя годы я узнал, что он сам хотел доснять этот фильм, выступив режиссером. Вместе с Сергеем Соловьевым сочинил письмо в дирекцию киностудии: мол, Васильев перевирает великого Пушкина... Хотя у меня на руках были рецензии Эйдельмана, Лотмана, Рассадина, в которых утверждалось, что мой сценарий хорош, — эти письма сохранил до сих пор.

Ни Кайдановского, ни Соловьева на картину так и не назначили. Сашу за отказ сниматься оштрафовали на сто семьдесят рублей. А мне как режиссеру, «растратившему государственные деньги», буквально перекрыли кислород. С каким бы предложением ни приходил на киностудии, всюду слышал, что сценарий «не очень хороший, надо бы поискать еще». И я бегал, как дурак, искал сценарий получше. А в кабинеты студийных начальников, оказывается, уже поступила команда сверху: не давать Васильеву снимать вовсе! Репутация растратчика бежала впереди меня. Мой учитель режиссер Владимир Наумов успокаивал:

— Толь, ну у тебя-то все будет нормально.

— Да я четвертый год без работы тыркаюсь!

— Другие дольше ждут.

И снова тишина. Шесть лет без работы, без перспектив — день за днем. Это целая вечность.

Но разве можно те мои переживания сравнить с потерей близких, родных, друзей? Горше таких страданий, пожалуй, и быть ничего не может. Вот ты живешь день за днем, а те, кого ты любил, уже в мире ином. И в душе у тебя — дыра. Вот она — философия жизни. Мне кажется, именно это Ия имела в виду, говоря о величии и несчастии своем. Ведь она тоже теряла дорогих ей людей. Тех же Юру Богатырева, Володю Высоцкого...

Потеряла и наших неродившихся детей — двойню, случился выкидыш на большом сроке. Впервые рассказываю об этой боли. Но Ия тогда не плакала, не убивалась, а с ледяным спокойствием заметила, что, видно, Бог так рассудил и, может, к лучшему — а вдруг и эти дети были бы как Сережа. Никто же не знает, откуда берется лишняя хромосома синдрома Дауна...

Вспомнил, кстати, как однажды ее подруги принесли тоненькую книжицу про то, как имя человека влияет на его характер. Из любопытства открыл: «В Ие, нежной, словно фиалка, женщине скрыта удивительно твердая воля. Она всегда осуществляет задуманное. В принципе Ия не карьеристка, в ней мало честолюбия. Ей больше по душе роль хранительницы семейного очага. Но судьба редко предоставляет ей такую возможность». Мне неблизки эти женские забавы — гороскопы, гадания и прочее, но тут — словно про мою Июшку написали, очень похоже.

Как я уже сказал, она представлялась мне, образно говоря, слоеным пирогом. Служба в театре — один слой. Каждая ее роль — тоже отдельный слой. В фильмах образы всех ее героинь Ия во многом придумывала сама, наполняла их своими красками. Убежден, что Эльдар Рязанов, например, приглашая Саввину сыграть в «Гараже», хотел видеть Аракчеева в юбке. А у Ии вышла героиня, которую и словами описать сложно, пересмотрите этот фильм. Ее просто понесло. Не играла — жила!

Ее обожали зрители. На гастролях — всегда огромный успех. Горы цветов. Как творческий вечер — так полный аншлаг и вопросам из зала нет числа. А она возвышенно-воодушевленно рассказывает со сцены: «Ах, какой был оператор Москвин! А Баталов!.. А Хейфиц!.. А Раневская!.. А Завадский!..» Все о других. О себе — ни хрена. Ни словечком себя не похвалит.

Не халтурила никогда и ни в чем, ни в творчестве, ни в быту. Даже если котлеты надумала лепить — то самые наивкуснейшие. К своим кулинарным проявлениям относилась прямо как к высшей миссии. Все наши друзья знали: самые лучшие, с травками, по особому рецепту котлеты — у Саввиной. Если суп — то такой варила, чтобы едоки умирали от удовольствия.

Ну и конечно, самым важным слоем в Ие были ее отношения с сыном. Глядя с нежностью на Серого, как-то обмолвилась:

— А ведь находились добрые люди, предлагали отдать его в интернат.

— И далеко ты их послала? — зная Иин характер, поинтересовался я. По взгляду понял: далеко. Очень.

Она никогда не говорила о Сереже с надрывом. Наоборот, даже похохатывала, рассказывая например, как моталась по всей Москве в поисках говяжьей печенки — ее как лекарство прописал Сереже знаменитый профессор Сперанский. А в Москве пустые полки и черта лысого проще отыскать, чем кусок печени. Спасали рынки, где торговали деревенские тетки, — цены были заоблачными, но покупала, иного-то выхода не было.

Помогал Сева Шестаков — бывший муж Ии, Сережин отец. Разошлись они в свое время по простой причине: чувства прошли. Но остались родными людьми. Сева приезжал два раза в неделю, они с сыном учили английский. Он мне нравился, приятный человек, умница, ровный, спокойный. Был профессором-гидрологом.

Здорово помогала и свекровь Янина Адольфовна. Грандиозная тетка со стальным характером, в прошлом педагог. Она занималась с Сережей школьными предметами. Серый часто жил у нее и отца в квартире на Фрунзенской. Или в Опалихе у Ииных мамы и сестры. Потом отношения Ии с сестрой усложнились (в причины вдаваться не буду), и мы не могли уже отправлять к ним Сережу. Но ведь ему был нужен свежий воздух. Ия нашла домик в деревне Дорофеево Костромской области. Мы стали уезжать туда на лето втроем — я, Ия и Серый.

Иенька с удовольствием копала грядки, сажала морковь и картошку, ей нравилось это занятие. Пыталась даже дневник вести — но получалось очень прозаично: «Встала в семь часов, сварила суп, прополола грядки...» Кстати, для Сережи лето — наисчастливейшее время. Деревня маленькая, все соседи его знают, любят: кто конфеткой угостит, кто яблочком — и он доволен. По утрам у него пробежки — к одному дому, к другому. Возится с кошками, тоже любимое его занятие.

С возрастом Ия становилась все мягче, теплее. В ней прорезалась сентиментальность. Как-то по радио звучала песня «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», и она вдруг заплакала.

— Ты чего? — спрашиваю.

Рыдает еще громче:

— Они ведь, эти ребята, о которых в песне поется, за родину погибли...

И продолжает сквозь слезы дальше развивать тему. Я схватил камеру и снял колоссальный монолог народной артистки. Она любила пересматривать это видео. Оценивала по-актерски: «Ох, какие эмоции выдала!»

По-прежнему у нас бывали компании. Правда, уже не по семьдесят человек, а все меньше и меньше — тот умер, этот болеет. Часто звонил Валентин Гафт, читал Ие стихи. Она садилась, закуривала, слушала. И так по часу, по два. Оправдывалась с улыбкой: «Он же как начнет читать, остановить невозможно!» Беззлобно поругивалась на моих друзей. Приходили Дима Брусникин, Саша Феклистов — мы зависали на кухне за разговорами об искусстве. Глубоко за полночь из спальни доносилось: «Как вы надоели уже со своим театром, идите в жопу!»

Как-то в очередной раз пришел Сева Шестаков. Мы сидели втроем за столом, пили чай, и Июшка вдруг спросила, не соглашусь ли я стать опекуном Серого. Первой моей мыслью было: зачем? Ведь родители Сергея, Ия и Сева, живы. Сева, правда, далеко не молод, но на здоровье не жалуется. Ия и вовсе в порядке. С чего торопиться с этим? Но я понимал, что для нее очень важно заранее позаботиться о судьбе сына. А во мне она была уверена, знала, что не подведу.

Как вовремя, оказалось, мы успели закрыть вопрос с документами! Едва оформили меня опекуном Сережи — месяца не прошло, — скоропостижно умер Сева. Еще через два заболела Ия. Года за три до того у нее обнаружили меланому. Провели операцию успешно, болезнь ушла. А тут вернулась снова, уже и метастазы пошли. Предлагали химиотерапию, но Ия отказалась сразу и наотрез: это же дикие боли, тошнота, да и шансов почти не было. Разве что продлить мучения... Я потом каялся: может, надо было настоять, вдруг помогло бы? Вера Ивановна, мама Июшки, прожила ведь сто один год. Вдруг и Ия могла бы не меньше продержаться? Тогда ей в марте 2016-го было бы восемьдесят. Но что теперь говорить...

Последние недели она лежала дома. Звонили друзья, хотели навестить. Но сил принимать гостей не было ни у меня, ни у Ии, и я попросил подождать с визитами. Незадолго до смерти мы оформили наш брак официально — Ия настояла. Не ради того, чтобы окончательно «закрепить» за мной Сережу. Я и так был уже его опекуном, документы оформлены. И в любом случае опекуном бы остался. Решение Ии об оформлении нашего брака чем-то другим было продиктовано. Она вдруг сказала мне с горечью: «Вот уйду я из жизни... И кто ты был мне, кто я тебе? Кто мы друг другу — так и непонятно».

И мы позвонили в ЗАГС, попросили прислать сотрудницу. Нам пошли навстречу, приехала женщина и провела церемонию. Ия, уже не встававшая с диванчика, на вопрос «Согласны ли вы взять в мужья ...?» усмехнулась: «А можно, я еще немного подумаю?»

На следующий день проснулся рядом с ней и неожиданно для себя произнес: «Доброе утро, женушка!» «Женушка» — мне так понравилось это слово.... Раньше никогда его не произносил. Хотя и без всяких штампов считал ее своей женой. А за день или два до ухода, впервые за тридцать лет нашей жизни, неожиданно услышал от Ии: «Я очень тебя люблю!» Словно прощалась. У меня ком встал в горле.

Двадцать седьмого августа 2011 года Ии не стало. Ее земные страдания закончились. На похоронах услышал от доброхота: «Раз Ии больше нет, Сережу надо отправить в какой-нибудь приличный интернат, так для всех будет лучше». С трудом сдержался, чтобы не врезать по физиономии. Вы о чем? Я — официальный опекун Серого, и он остается со мной. Точка! Или объяснить по-народному — по Ииному, — чтобы быстрее дошло?

Позвонили мама и сестра Ии. Предложили, если понадобится, свою помощь, сказали, что готовы забрать Серого к себе. Поблагодарил и отказался. Женушка доверила мне своего сына, и я буду с ним, пока сам не отправлюсь к Ие на небеса.

Проблем с наследством — квартирой во Власьевском переулке — с Ииной родней у нас не возникло. Поделили на троих — моя часть, Сережина и Ииной сестры Аллы (мама Вера Ивановна в 2012 году умерла). Алла претензий к нам не предъявляет, свою долю не требует — что очень благородно с ее стороны. Мы с Сережей живем здесь, как и привыкли. А на лето уезжаем в Дорофеево.

А вот с квартирой Севы Шестакова, которую он оформил на Сережу как на своего единственного сына, проблема была. Это пыталась оспорить предпоследняя жена Севы — Заира. Она много лет жила у Шестаковых, была домработницей. Ухаживала за Яниной Адольфовной, готовила, убирала. Потом Сева — немолодой уже, в общем-то, человек — на ней женился. Зачем, почему, как вспыхнули чувства, была ли любовь или голый расчет — понятия не имею. Знаю только, что брак этот продлился совсем недолго. Хотя позже, после смерти Севы, она и уверяла, будто прожили они вместе более десяти лет. Очень может быть, если считать еще и те годы, когда она вела хозяйство в качестве помощницы.

Последней женой Севы стала его коллега Ирина. Она показала себя очень порядочным человеком в этой истории — ничего не требовала, по судам не бегала. Недавно, к слову, она прислала мне письмо, сообщила, что разбирала бумаги и нашла какой-то патент Севы на изобретение. Наследникам положены деньги, и она предложила долю Сережи — пятьдесят процентов. Благородный жест с ее стороны.

Ирина квартиру Севы забрать себе не пыталась. А Заира желала. Заодно с квартирой хотела забрать и Сергея, иначе на наследство ей было бы и претендовать бесполезно. Давала интервью, рассказывая, что якобы несколько лет именно она за ним ухаживала и хотела бы опекать теперь. Были многочисленные суды, грязные статьи в прессе. Тяжелейшее время. Выручил юрист Сергей Николаевич Гончар — он большой поклонник Ии и взялся помочь. Квартира отца стала Сережиной. Сейчас мы ее сдаем, и это большое подспорье.

О том, что мамы и папы больше нет, Серый узнал не сразу. Я боялся сказать. А вдруг горе окажется таким глубоким, что мне не удастся переключить его эмоцию? Лишь месяца через три после смерти Ии открыл ему правду. Он ответил абсолютно спокойно, что поставит свечечки — за папу Севочку и маму Иечку. Иногда мы ходим с ним в храм, и он, улыбаясь чему-то, «ставит свечечки». Для него это будто игра.

Специалисты говорят: такие, как наш Сережа, не понимают глубоко и всерьез, что такое страдания и смерть. Недаром их называют «солнечными детьми». Они, конечно, могут переживать, огорчаться. Но недолго. Позовешь его на кухню чай с печеньем попить, переключишь внимание — он уже и забыл о своей беде. Люди с синдромом Дауна, конечно, создания удивительные. Другая планета. Вот недавно по телевизору показывали парня, который гениально играет на фортепиано. Есть «Театр Простодушных» — там ставят классику, очень здорово.

И Сережина история более сложная, чем видится с обывательской точки зрения. Он человек необычный. Его, к примеру, никто не учил рисовать, сам живопись освоил. Уже были три персональные выставки. Первая прошла еще при жизни Ии. Вторая — года через два после ее ухода. Организатором выступил благотворительный фонд, позвонили мне: «Вы не будете против, если мы устроим выставку картин Сергея?» По случаю открытия было торжество в ЦДХ. Сережка ходил счастливый и важный. Его фотографировали, он позировал в костюме с галстуком.

А еще он играет с листа по нотам. Серый все усваивает чуть ли не за секунду. Слышу из его комнаты: «По долинам и по взгорьям», «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете», «Мы красные кавалеристы»... Очень любит старые советские песни.

И техника — его стихия. Привезли нам новый пульт от телевизора, мне потребовалось три дня, чтобы разобраться. А Сережка поковырялся — через минуту сидит на кнопки нажимает, каналы переключает.

Много читает, правда, небыстро, по несколько раз повторяя слова и предложения: «Мороз и солнце... мороз... мороз... и... и солнце, День чудесный... день...» Потом, случается, добавит от себя с восторженной интонацией: «Это интересно!» Знает наизусть произведения Пушкина, Окуджавы. Один раз прочел — и уже шпарит. Английским любит заниматься, правда, знания на уровне второго класса общеобразовательной школы, но это неважно — для нас тут главное «не победа, а участие».

И в то же время — абсолютная беспомощность в бытовых ситуациях. Как-то, уже после ухода Ии, поехали в нашу деревню. Я во дворе возился с инструментами, а Серый спал. Вдруг выходит: «Дядя Толечка! У нас пожар! Горит!» И улыбается.

Я подумал, что ему во сне что-то привиделось. Слава богу, что все же решил сходить и посмотреть, что происходит. Оказалось, в обогревателе перемкнуло провода, они горят, уже и диван задымился. Схватил одеяло, бросил на огонь, стал затаптывать. А если б я, к примеру, в магазин ушел? Страшно подумать...

Больших проблем с Сережей нет. Он добродушен и неприхотлив. Ест, пьет что дают. Одежду носит самую простую. Одна забота — страшно одного оставлять. Вдруг поскользнется, упадет — непривычная для него ситуация, не будет знать, как себя повести. В любой семье, где растет малыш, в первые годы его жизни родители всегда на стрёме. Когда ребенку, скажем, лет пятнадцать-шестнадцать, бытовая ответственность отпускает. С Сережей не так, тут состояние «вечного стрёма» — годами, десятилетиями. Не проходит эта ответственность никогда.

Из-за этого нам пришлось поменять график. Ведь я по-прежнему служу в Театре на Таганке, а там сейчас восстанавливают спектакли, которые выходили еще при Юрии Петровиче. На мне обязанности режиссера-наблюдателя: надо следить, чтобы были правильные свет и звук, иногда актеров необходимо взбодрить. А поскольку репетиции проходят днем, мне пришлось бы оставлять Сережу, что в нашей ситуации неприемлемо.

Мы так перекроили наш режим, что Сережа спит днем, как раз тогда, когда мне надо уходить, благо сон у него крепкий. Есть помощница, которая присматривает за Серым, один он не остается. Мы справляемся.
Сергей Шестаков, сын Ии Саввиной Фото: Дамир Юсупов

Обстановка в нашей квартире осталась прежней: на стенах картины и фотографии, на подоконнике — мягкие игрушки, подаренные Ие друзьями. Целая коллекция.

Живем как привыкли. Только без нее. Еще больно. Еще не верится, что она ушла насовсем. Еще жду: вот откроется дверь и я опять ее увижу.

http://7days.ru/