Племянник Аркадия Райкина раскрывает неизвестные факты из жизни великого артиста.

«Занавес закрывался, а Аркадий Райкин оставался стоять на месте, не двигаясь. Только что пел и плясал, а тут «сдувался» и буквально оседал на руки костюмерам. Они вели дядю мимо меня, к кушетке, специально стоявшей за кулисами. И бережно, как хрустальную вазу, укладывали. Минут двадцать дядя приходил в себя, а я с затаенным страхом смотрел на его безжизненное лицо. Потом кто-нибудь помогал ему подняться, дойти до гримерки: медленно-медленно», — вспоминает племянник легендарного артиста Андрей Райкин.

Мою первую встречу с дядей я не могу помнить, мне о ней рассказывала мама. Мне был тогда годик. Дядя подошел к моей кроватке, наклонился, взял меня на руки... На что я вполне членораздельно сказал: «Положи на место!» Аркадий Исаакович от неожиданности выронил меня обратно в кроватку. Просто я очень рано стал говорить. Дядя сначала испугался, а потом оценил юмор.

Мы с мамой жили в Москве, а мой отец, актер Макс Райкин, по полгода находился в Ленинграде. Он работал в театре у брата, но носил псевдоним Максим Максимов. Двух Райкиных в театре быть не могло... Зато вторые полгода они вместе с Театром миниатюр приезжали в Москву, на долгие гастроли. Так что лет с пяти я уже стал постоянным их зрителем. В дядин театр ни в Ленинграде, ни в Москве никогда не было билетов, даже у него самого. Но в моем распоряжении всегда имелся стульчик в оркестровой яме либо место за кулисами, возле пом­режа. Я, наверное, раз 800 посмотрел спектакль «Светофор». Артисты уже удивлялись: «Нам самим надоело, как тебе не наскучит?!» Но ведь Райкин никогда, ни разу не играл одинаково. К тому же я любил закулисную жизнь театра, скрытую от глаз зрителей. Эта жизнь шла по законам, выработанным Аркадием Исааковичем и соблюдавшимся всеми досконально.

Прежде всего, перед спектаклем запрещалось с дядей разговаривать. Если он подвозил нас в театр в своей служебной машине, то всегда сидел на переднем пассажирском сиденье, ни с кем не контактировал и, кажется, молча и неподвижно «репетировал» сам с собой. В гримерку к дяде никто не был вхож. Меня он иногда терпел, видимо, потому что я был ребенком и сидел тихо. Я любил смотреть, как его бессменный костюмер Зина неслышно работает. Характером тетя Зина была крута! Один раз в антракте министр культуры Петр Демичев направился к Аркадию Исааковичу в гримерку, не зная, что в такие моменты он обычно лежит и отдыхает. Зина встала у министра на пути: «Куда прешь?» Демичев был ошеломлен: «Да вы знаете, кто я такой?» — «А мне все равно. Много вас тут. Ходют и ходют, а Аркадию Исааковичу надо отдыхать...»

Когда дядя начинал гримироваться, он всегда несколько минут всматривался в зеркало, пристально изучая свое лицо. Причем в поздние годы он смотрел на себя уже очень грустным взглядом. Потом, загримировавшись, перед самым открытием занавеса выходил к своим актерам и всегда говорил им напутственное слово. В театре, кстати, существовал особый язык, который понимали только свои. Любили цитировать Салтыкова-Щедрина. На­пример, звучала фраза: «Не виновен, но не заслуживает снисхождения». Про генерала или большого чиновника, который иногда появлялся в ложе, говорили: «О! Главначпупс сегодня пришел!» Без имен. Но дяде никогда не докладывали, что кто-то особенный присутствует в ложе. Он мог прийти в ярость, если его специально предупреждали об этом. Потому что считал, что должен работать одинаково, вне зависимости от того, кто зритель.

За дядей можно было наблюдать бесконечно. Но самый странный, необъяснимый и каждый раз шокировавший меня момент наступал после спектакля. Артисты по очереди выходили на поклоны, потом на сцене оставался один Райкин. Занавес закрывался, а дядя оставался стоять на месте, не двигаясь. Только что пел и плясал, а тут «сдувался» и буквально оседал на руки Зине и другим костюмерам. Они вели его мимо меня, к кушетке, стоявшей за кулисами. И бережно, как хрустальную вазу, укладывали. Минут двадцать дядя приходил в себя, а я с затаенным страхом рассматривал его безжизненное лицо. Потом кто-нибудь помогал ему подняться, дойти до гримерки: медленно-медленно. Я это все наблюдал, когда дяде было только немного за пятьдесят… Просто он всю свою энергию отдавал в зал, а потом вот такой эффект…

Дочь Екатерина стала секретарем, медсестрой, ближайшим другом отца, очень тяжело переживавшего болезнь жены» Екатерина Райкина

Но Аркадий Исаакович утверж­дал, что по-настоящему устает не когда играет спектакль, а во время его приемки — новые программы должны были пройти через цензуру. Народный артист, уже не мальчик, стоял перед несколькими дядями и тетями, выкладываясь перед практически пустым залом. При этом люди не смеялись, не хлопали, сидели с каменными лицами. Потом ему сухо говорили: «Благодарим. Вы свободны...» Примерно так же вела себя публика на правительственных, закрытых мероприятиях, куда иногда приглашали выступить Райкина. Однажды на выступлении для кагэбэшников все сидели с безучастными лицами, как на съезде ЦК КПСС, хотя дядя из кожи вон лез. Правда, потом ему объяснили, что людям все очень понравилось. Просто они не могли действовать без инструкции, а инструкции смеяться не было! Такая вот тяжелая публика...

Дядя ведь привык ориентироваться на реакцию зрителя. Всякий раз во время репетиции зорко смотрел на немногочисленных людей, находящихся в зале. Это могли быть какие-нибудь техники или уборщицы. Он исподволь наблюдал. Если реакции с их стороны не было, говорил: «Мы не будем играть эту миниатюру! Это не смешно! Вот тетя Валя не смеется…» Это обижало авторов, которым и так было нелегко работать с Райкиным. Он мог заказать одну и ту же тему сразу троим, сказав: «Только вы это сможете!» — а потом все написать сам. Он был непредсказуем… Но деспотом при этом не был никогда. И атмосфера в театре царила легкая, веселая...

Райкин в театре может быть только один!

Как-то в гримерке уже стареющего Райкина оказалось письмо. Какая-то девушка прислала стишок: «Прошу Одно: Любите. Я давно К вам чувствами пылаю, Об вас одном Вздыхаю и мечтаю!» Все артисты выучили этот стишок наизусть и очень смеялись, хотя тетя Рома (дядина жена) и сердилась, говорила, что грешно смеяться над такими людьми. На конверте был реальный адрес и фамилия девушки, сочинившей это признание в любви. И тетя Рома сказала, что пойдет и промоет этой девушке мозги. И тут кто-то, наконец, догадался прочесть повнимательнее стишок. В первых буквах каждой строки была зашифрована фамилия «Поляков». Это был один из сценаристов, писавших тексты для Райкина. И адрес на конверте оказался его домашний. Такой вот розыгрыш. И это было в порядке вещей...

Если в театре происходило какое-то застолье, дядя всегда настаивал, чтоб за столом присутствовали и билетеры, и уборщицы, и технический персонал, даже водители. Если кого-то обходили приглашением, он сердился. Уважал людей. Но... Не прощал, если кто-то при нем, что называется, «звездил». И не потому, что это некрасиво, неправильно... А просто запрещалось вступать даже в малейшую конкуренцию с самим Райкиным. И об этом говорилось совершенно открыто, конкретно, без всякого лицемерия. Как-то молодому актеру Райкин на репетиции поручил сыграть роль в миниатюре, объяснив: «Если вы сыграете эту роль неплохо — я вас утвержу. Если же вы сыграете блестяще — я вас сниму с роли и играть ее буду сам». Молодой человек решил, что это шутка. Но, в общем, это была правда.

Попасть в театр к Райкину было довольно легко, удерживались же единицы. Помню, один раз в труппе у дяди появились очень яркие актеры-близнецы, их не отличал никто. Сначала дядя был в восторге, придумывал сценки с подменой, чтоб их использовать. Но потом вдруг почему-то передумал. За два месяца братья не сыграли вообще ничего. Казалось, Райкин о них забыл. Потом стал покрикивать: «Что они тут болтаются у меня под ногами?» К счастью, ребят призвали в армию, и дядя на радостях оплатил проводы, которые справили шикарно…

Это не было ревностью, прагматичным расчетом. Просто хорошо осознавая масштаб собственного таланта, Аркадий Исаакович не видел смысла отвлекаться на продвижение чужого таланта. При этом к коллегам он относился с большим почтением, и многие из них просто боготворили его. Леонид Утесов, который сидел в жюри конкурса, прославившего Райкина, пришел на его 70-летие, будучи тяжелобольным человеком. Все были потрясены, что он вообще пришел! Но Леонид Осипович еще и на сцену вышел, и спел. А через несколько месяцев он умер... Представляете, что значил для него Райкин?

Повсюду говорили о каких-то баснословных гонорарах, которые якобы платят дяде. В представлении людей его жизнь выглядела примерно так: выходит вечерами Райкин из ялтинского санатория «Актер». В белоснежном костюме, с сигарой в зубах и с гитарой в руках. Вокруг него много красивых девушек… Идет он с песнями по улице и зорко смотрит, кто что нарушает. Останавливается и тут же пишет на нарушителя фельетон...

И за это ему тут же выплачивают миллион. Да что говорить! Если и до сих пор люди верят, что Райкин переправлял драгоценности в гробу матери, то уж тогда и подавно верили! Даже в школе учителя мучили меня этим вопросом. А когда я поступал в институт, серьезные и вполне милые люди, сидевшие в приемной комиссии, заставили меня заполнить очень подробную анкету. В числе прочего требовалось упомянуть номер участка, где похоронена моя бабушка по отцу. Конечно, я не знал таких подробностей, пошел звонить родне. При этом меня сопровождал специальный человек. А когда я уточнил информацию, все там были очень удивлены, узнав, что бабушка похоронена в Ленинграде, а не в Тель-Авиве.

«Мой отец, Макс Исаакович, в жизни носил фамилию Райкин, но на сцене имел псевдоним Максим Максимов. Двух Райкиных в театре быть не могло...»

Этот гроб с драгоценностями преследовал всю нашу семью много лет! А придумали эту байку чиновники, чтобы навредить дяде. Они-то прекрасно знали, что никакой он не миллионер. На самом деле у него была стандартная небольшая ставка за спектакль, а как художественный руководитель он получал еще 250 рублей в месяц. При этом чиновники прекрасно понимали, как на самом деле может зарабатывать Райкин. На гастролях, особенно зарубежных, на которые дядю выпускали довольно редко, он собирал огромные деньги. Но ведь театру доставалось от них только 10% — остальное уходило государству.

Однажды в Лондоне корреспонденты заманили Райкина на показательную съемку. Их с женой привезли в престижный дорогой универмаг, чтобы снять сюжет: русский артист с женой делают покупки. Дядя не ударил в грязь лицом, купил там пальто, к нему — зонтик, шляпу... Тетя Рома потом плакала: «На эти деньги на распродаже, в магазине для нормальных людей, мы бы набрали столько всего!»

Ну, а что касается мифического райкинского автопарка, то в качестве служебной машины у дяди был микроавтобус «рафик», на котором возили и реквизит, и костюмы, и самого Аркадия Исааковича. Шофер — дядя Сережа, он же монтировщик декораций, он же в прошлом цирковой гимнаст. Преданный дяде человек, потому что тот когда-то вытащил его из тюрьмы… Еще у дяди была личная «Волга ГАЗ-21» черного цвета. Но она обычно стояла без дела. У Райкина были права, но за руль он садился редко. Это был скорее такой аттракцион. Допустим, он мог провезти нас километров пять. Из Репино, где дядя отдыхал в Доме творчества кинематографистов, в Комарово, где снимали дачу мои родители. Причем туда мы к дяде шли пешком, а обратно, после ужина, он нас торжественно, с шиком отвозил на «Волге». И на переднем сиденье неизменно сидела тетя Рома, потому что одного его за руль она не пускала. Кстати, в Репино они жили, потому что собственной дачи, можно считать, не имели. Был крошечный, в две комнатки, домик, принадлежавший государству. Участка вокруг домика — никакого. Удобства практически на улице. Но и эту дачу отобрали, когда Райкин уехал из Ленинграда.

У него до 1965 года даже квартиры в Москве не было, хотя дядя жил там по полгода — в гостинице «Москва», в номере 1212, который воспринимался нами уже как его родной дом. Помню, однажды мы с родителями пришли к нему, а они с тетей Ромой стали рассказывать, что только что пережили визит сантехника, пытавшегося в их номере починить унитаз. Разыграли перед нами целую импровизированную миниатюру. Причем дядя изображал сантехника, который ни черта не понимал, как чинить, но тянул время, так как обнаружил, что попал в номер к самому Райкину. А Рома изображала дядю, страдающего от такого присутствия и взявшегося самостоятельно ­наладить унитаз, лишь бы мастер поскорее ушел.

К своим поклонникам и к своей популярности у дяди было сложное отношение. С одной стороны, ему все это было приятно. Он любил, например, сесть в машину без прав, а когда его останавливали, на вопрос «Ваши документы?» ответить, улыбаясь: «Мои документы всегда со мной». Имея в виду свое лицо. Его даже в гостиницах селили без предъявления паспорта (который дядя, опять же, специально не предъявлял). Но иногда издержки популярности становились ему крайне неприятны. Например, я помню одну ужасную премьеру по Чехову во МХАТе (а дядя там был частым гостем, он дружил со мхатовцами).

При нашем появлении в зале поднялся такой шум, что спектакль не могли начать. Люди вскакивали с мест, куда-то бежали… Вышел сотрудник театра, стал успокаивать людей: «Пожалуйста, дайте Аркадию Исааковичу отдохнуть!» Но не тут-то было! Не обращая внимания на артистов, зал встал и аплодировал дяде, хотя тот пришел как зритель. Расстроенный, он вышел в фойе, жаловался: «Почему такой шум? Ну я же не Чехов…»

Когда я видел дядю не за кулисами, не на репетиции, это был совсем другой человек. Очень спокойный, малоинициативный. Он даже улыбался редко. Говорил очень тихо. И терпеть не мог, когда где-нибудь в гостях, за столом, ему предлагали развлечь собравшихся какой-нибудь своей миниатюрой. Если никто не просил, дядя еще мог сам, под настроение, рассказать несколько анекдотов (при этом он всякий раз начинал слабым голосом, как бы безразлично: «Слышали?»). Но если его просили — никогда! Один раз Райкин был в гостях, и хозяйка дома сказала: «А теперь, Аркадий Исаакович, представьте нам что-нибудь!» Дядя встал и ушел. Правда, ему хватило такта сказать: «Вы лучше приходите в театр». Но потом он в присутствии близких высказывал возмущение. Даже хотел прислать хозяйке деньги за обед: «Я ведь ел — значит, должен или платить, или отрабатывать!» Я знаю, что со стороны хозяев потом последовали извинения. Дядя не простил, но попросил отложить контрамарки для этих людей.

Как Брежнев обманул Райкина

Считалось, что дядя страшен в гневе. Но, насколько я помню, он никогда ни на кого из близких не кричал. Впрочем, если он бросал в твою сторону гневный взгляд — это уже воспринималось нами, детьми, как выволочка». И это на нас действовало!

Надо сказать, что, болтаясь довольно часто рядом с дядей в театре, я не всякий раз мог с ним и словом перемолвиться. Он ведь всегда был занят! Даже для собственных детей. Особенно для старшей дочери Екатерины. Когда ей было всего три года, она в одиночку пересиживала эвакуацию вдали от родителей — к сожалению, так вышло, что в очень плохих условиях. Ее паек отбирали те, кто должен был за ней присматривать…

Да и после войны, школьницей, Екатерина по полгода жила с няней или родственниками — ведь родители гастролировали. А потом наоборот, Райкин надолго задержался в Ленинграде, а дочь поступила в театральный институт в Москве. Аркадий Исаакович очень хотел, чтобы дочь работала у него в театре. Но тетя Рома была категорически против. У нее был свой разумный довод: «Ты забьешь ее, она у тебя никогда не будет самостоятельной актрисой…» Но в итоге через какое-то время Катя все равно попала к отцу. Когда тетю Рому сразил инсульт, нужно было срочно спасать репертуар, и все роли вместо мамы стала играть Екатерина. Более того, с тех пор она стала секретарем, медсестрой и ближайшим другом отца, очень тяжело переживавшего болезнь жены.

Хотя, когда с Ромой случилась беда и ее спасали в больнице врачи, дядя с театром уехал на гастроли в Польшу, и многие его осудили за это. Может, кто-то бы и остался сидеть у постели больной жены. Но врачи сказали: «Аркадий Исаакович, вы ничем здесь не поможете…» И он поехал. Ведь зрители ждут, нельзя подводить... А на то, как это выглядит со стороны, дяде всегда было наплевать. Он вообще мало чего боялся. Во всяком случае — не общественного мнения и не начальства...

А между тем среди ленинградского начальства существовала группа людей, которая Райкина просто ненавидела. И прежде всего «хозяин Ленинграда» Романов. А как еще относиться к человеку, который несет явную антисоветчину и при этом еще и заявляет: «Что я такого говорю? Я говорю все то же самое, что говорится на съездах ЦК партии...» Была бы его воля, Романов дядю уничтожил бы, и возможно — физически. Но одним из дядиных покровителей был сам Брежнев, и Романов не мог сделать ничего, кроме мелких каких-то пакостей. Вроде поднятого шума вокруг истории с инвалидом войны, старым большевиком, который, возмутившись остротами Райкина, стал стрелять из именного пистолета в телевизор.
Дело в том, что для Леонида Ильича Брежнева дядя был практически фронтовым товарищем. Они вместе целый год сидели в окружении. Брежнев воевал в звании полковника, он был начальником политотдела 18-й армии и отвечал в том числе за культуру. Поэтому его заботой стал Театр миниатюр, попавший в окружение вместе с бойцами. Тут уж было не до смеха —быть бы живу!

Тогда Леонид Ильич здорово им помог. После войны, конечно, они виделись редко, особенно с тех пор, как Брежнев сделался генсеком. И все же друг о друге не забывали...

Однажды дядя лежал в Кремлевской больнице. Вышел в коридор, смотрит — трое идут, тоже в пижамах, в халатах. Чиновники. И говорят между собой: «Ну что, поедем сегодня к Лёне играть в преферанс?» Дядя понял, какого Лёню они имеют в виду. Он подошел к ним и говорит: «Вы, случайно, не к Леониду Ильичу едете? Возьмите меня с собой!» Они думают: сам Райкин, хорошо, возьмем. Вечером за ними приехал правительственный «членовоз». И они прямо в пижамах и халатах туда погрузились. Повезли их на Кутузовский. Брежнев, увидев Райкина, очень обрадовался, взволнованно восклицал: «Вот это подарок! Вот это подарок!» Ну а дядя не растерялся: в тот вечер удалось снять многие проблемы театра...

Благодаря Брежневу в свое время решился и вопрос с переездом в Москву. Театру миниатюр дали помещение. Правда, дяде обещали, что его надо только слегка подремонтировать. А когда разобрались, оказалось, что театру выделили просто бетонную коробку, в которой нужно, в сущности, все делать заново. В результате ремонт растянулся на пять лет, и все это время театр оставался без дома…

Дядя страшно переживал. Слава богу, что самому ему было где жить, ведь квартиру в Благовещенском переулке ему дали еще в 1965 году. Правда, по нынешним меркам, вовсе не роскошную. Гостиная представляла собой две комнаты метров по 15, разделенные раздвижной перегородкой, и можно было, просто открыв ее, две маленькие части объединить в одну большую. Еще была спальня метров 17—18, и такая же — комната сына. При этом два окна упирались в стену соседнего дома, и в квартире всегда было темно… Когда это жилье досталось в наследство Катерине и она его продала, многие не понимали: это же наследие Райкина! Но я знаю, что Катя плохо себя чувствовала там. И считала, что неспроста отец после переезда стал чувствовать себя хуже... Мы ведь не знаем, кто там жил до этого, какие тут замешаны энергии. Вполне возможно, Катя права, и квартира оказалась «нехорошей»...

Впрочем, у дяди всю жизнь было очень плохое здоровье. Он любил рассказывать историю, как лет в двадцать с небольшим встретил на улице профессора, который лечил его от порока сердца, когда Аркадий был ребенком. И профессор, в удивлении вытаращив глаза, закричал: «Вы что, все еще живы?» При этом все свои болезни дядя просто игнорировал — пока это было возможно. С годами он стал сильно сдавать, но темп не сбавил. Почти до последних дней Райкин выполнял свой коронный трюк — не выходил, а выбегал на поклон. Пока его артисты не взмолились: «Хватит бегать! Выходите степенно...» Они попросту боялись, что он упадет. А дядя всю жизнь испытывал себя.

Я вообще подозреваю, что Аркадий Исаакович Райкин — уникум, у которого было какое-то особое устройство организма. Говорят, основная масса людей использует мозг всего лишь на 20 процентов. Так вот дядя использовал на сто! Он мог выучить иностранный язык за месяц, читал со страшной скоростью, обладал немыслимой памятью. При этом никогда ничего не помнил в быту. Если дяде говорили по телефону: «Передай такому-то, только обязательно, ни в коем случае не забудь», он отвечал: «Хорошо», клал трубку и тут же забывал о просьбе.

В молодости дяде так не хватало ни на что времени, что он не спал сутки-двое. Ведь после концерта, который заканчивался часов в 11 вечера, еще было много дел. Когда его спрашивали: «Как вы так можете?» — он отвечал всегда только одной фразой: «Нельзя отдыхать!» Кончилось тем, что от такого изнурительного образа жизни Райкин совсем потерял сон. Вот просто не мог спать, ночь за ночью. Против бессонницы искали средства. Конечно, покупались и разные снотворные, причем за границей, многие вместо шоколада и коньяка везли Райкину в подарок импортные лекарства. Но ничего не помогало, и это сводило его с ума… Иногда ночами он гулял или мог до трех ночи сидеть в гостях, когда другие уже валились с ног.

Последние пять лет, уже чувствуя себя на пределе, Аркадий Исаакович, вероятно, только волевым усилием не позволял себе умереть, иначе здание театра в Москве никогда бы не достроили. И он дотянул, дожил до открытия. Великой силы духа был человек!

http://7days.ru/