Академик Петербургской академии художеств Павел Брюлло, отец четверых сыновей, считал своего третьего — Карла — самым неудачным. Все они занимались искусством, и хоть по таланту Карл братьев и опережал, зато по добросовестности и работоспособности и в подметки им не годился. «Не будет из Карла толку», — считал отец. И со своей точки зрения был прав… Чествование Брюллова в зале Академии художеств было в самом разгаре. Прямо под стеной, где висело прославившее художника полотно «Последний день Помпеи», — роскошный стол. За ним — весь цвет русского искусства. Слово взял поэт Баратынский: Принес ты мирные трофеи С собой в отеческую сень, И стал «Последний день Помпеи» Для русской кисти первый день! Оркестр грянул туш. Восторженные крики, грохот рукоплесканий сотрясли зал. И тут виновник торжества в лихо заломленном на затылке лавровом венке, делавшем его еще больше похожим на греческого бога Аполлона (красивое овальное лицо, светлые кудри, глаза так и сияют счастьем и беззаботностью, а губы прихотливого и изящного рисунка сами собой складываются в улыбку), посмотрел куда-то вбок и прыснул от смеха. Он увидел старика Крылова, мирно спавшего прямо за столом среди всеобщего грохота. «Непременно напишу его!» — решил Карл. Но осуществить идею оказалось не так-то просто. Крылов все отнекивался, позировать не желал… Наконец после долгих уговоров все-таки приехал к Брюллову. Но на этом мучения только начались: старик оказался возмутительно нетерпелив. Все кряхтел, вертелся на кресле, все норовил изменить позу. Брюллов уж и сердился, и увещевал, велел своему ученику читать вслух книгу, лишь бы сподобить Крылова спокойно посидеть на месте. Тот только ворчал: «Все равно ведь вы портрета не закончите, завтра же забудете про него. Только зря мучаете меня с этим сидением». Брюллов, не слушая, работал кистью с фантастической скоростью. И ведь почти успел! К тому моменту, когда Крылов, окончательно соскучившись, поднялся с кресла, ненаписанной осталась только рука. «Вот видите, Иван Андреевич, а вы говорили, что я портрет ваш не закончу, — сказал Брюллов. — А вот ведь только руку осталось сделать. Напишу уж ее с какого-нибудь другого натурщика». «Нет, Карл Павлович, не напишешь! — лукаво подмигнул баснописец. — Пари держу, что до моей смерти не соберешься!» Картины у Брюллова часто оставались незаконченными: он быстро загорался и так же быстро угасал. Вот и с крыловским портретом вышло так же. Карл действительно забыл о нем. И вспомнил только после кончины Ивана Андреевича. Да и тогда дописывать не стал, а отдал своему ученику. Тот же не нашел ничего лучшего, как написать руку с античного гипсового слепка. Так и получился на портрете Крылов с «мертвой» рукой. Остается только удивляться, как Брюллову, с таким-то характером, удалось за три года работы над грандиозным во всех смыслах (ни много ни мало тридцать квадратных метров) полотном «Последнего дня Помпеи» не охладеть и не бросить картину... Вундеркинд Прадед Карла — Георг Брюлло (или, как в его паспорте было записано, Брыло) приехал в Россию из Германии и считал себя немцем, хотя фамилия выдавала французское происхождение. Его предки были гугенотами и, чудом спасшись в Варфоломеевскую ночь, бежали из Франции. Георг был лепщиком, изготавливавшим фарфоровые статуэтки, и в этом качестве его и пригласили в Петербург на фарфоровый завод. Сын продолжил его дело, а внук (отец Карла) дорос уже до настоящих скульпторов и преподавал в Академии художеств. Никто не запомнил, когда Карл стал рисовать. Специально его никто не учил. Это само собой разумелось, что в семье Брюлло все мальчики учатся обращаться с карандашом и бумагой раньше, чем с ножом и вилкой. За ошибки в рисунке им полагались розги (тонкий пучок розог, в назидание повешенный над детской кроваткой, — одно из первых воспоминаний Карла). В семье царила деспотическая строгость. Однажды за какую-то шалость Карл получил от отца такую затрещину, что на всю жизнь оглох на левое ухо. Говорили, что именно это сделало особенно красивой посадку его головы… Его отдали в Академию художеств очень рано, в 10 лет, заодно со старшим братом Александром (как раз в Академии оставалось два места на казенный счет). Но и при этом Карл сильно опережал своих чуть ли не вдвое старших однокашников. Товарищи ему не завидовали. Его любили, носили на руках из класса в класс и по ночам будили, чтоб он тайком правил рисунки всему классу. В качестве платы шел ситник с медом — на сладкое вундеркинд был падок. Учителя его руку узнавали и, бывало, говорили студентам: «Ну что, брат, в этой трети Брюлло желает отдать свою медаль тебе?» Никто не сомневался, что после Академии его отправят в Италию, как это и положено золотым медалистам. Но в тот год в Академии не нашлось средств. И юному Брюлло было предложено остаться сверх положенного еще на три года при Академии «для дальнейшего усовершенствования». К великому негодованию отца, Карл отказался. Перспективы делались туманными. Но тут вмешалось Общество поощрения русских художников, пожелавшее отправить многообещающего юношу в Европу за свой счет. Карл неожиданно выдвинул условие, что поедет только со старшим братом Александром: «Отец говорит, что из меня, быть может, ничего и не выйдет, а из брата непременно получится художник!» Дерзкую просьбу удовлетворили, назначив каждому из братьев по пять тысяч рублей в год. В свою очередь поставив условие: братья переменят фамилию на русскую — Брюлловы, а иначе какое ж это было бы поощрение русских художников! И вот пришел день, когда Карл с Александром сели в крытый дилижанс на больших, в человеческий рост, красных колесах. Их провожали всей семьей. Старший брат Федор, окончивший Академию 7 лет назад и тоже когда-то мечтавший об Италии, смотрел на братьев как-то преувеличенно бодро и радостно. Младший брат Иван, совсем мальчишка, из озорства залез на козлы. Мать всплакнула. И даже отец, расчувствовавшись, поцеловал отъезжающих на прощанье. Братья уезжали на четыре года, но для Карла они растянулись почти на четырнадцать. У подножия везувия Первым делом Брюлловы сняли дешевую мастерскую в Риме. Вторым — завели натурщицу, знойную черноглазую итальянку. Но до рисования дело так и не дошло — вместо этого братья увлеченно познавали с этой женщиной радости любви. Потом была другая натурщица, потом третья. Но брат Александр в конце концов спохватился и принялся за работу. Карл же месяц за месяцем беспечно прожигал жизнь. Общество поощрения художников никак не могло добиться от него ответа: когда же он напишет хоть что-нибудь! И только когда угроза лишения пансиона нависла над ним как грозовая туча, Карл наконец взялся за кисть. В то время он был влюблен в баронессу Меллер-Закомельскую (за границей русские легко сводили знакомства, невзирая на разницу положений). Стал писать ее в лодке, а на веслах — самого себя. Писал-писал да и бросил. Просто влюбился в кого-то другого и потерял интерес к картине. Спустя годы, когда Брюллов сделался уже европейской знаменитостью, баронесса умоляла завершить работу, прислала чек на восемь тысяч рублей, но Карл, хоть и нуждался в деньгах, так и не сумел пересилить себя и отослал чек обратно. Тем временем брат Александр успел сделать неплохую карьеру, перерисовав решительно всех членов неаполитанской королевской семьи, и теперь выполнял по их заказу серию рисунков публичных бань в древнем городе Помпеи, пядь за пядью освобождавшемся из-под земли стараниями археологов. К нему туда, на раскопки, летом 1827 года приехал Карл. Почти восемнадцать столетий минуло с тех пор, как Помпеи погубил проснувшийся Везувий, засыпав пеплом и раскаленными камнями. Все было погребено: улицы, дома, фонтаны, гостиницы, ремесленные лавки, статуи, конюшни, театр на 5000 мест и… люди. От них уже ничего не осталось — только пустоты в окаменевшем пепле в форме их тел. Карл был сражен увиденным и с тех пор просто «заболел» Помпеями. У Плиния Младшего (свидетеля событий, успевшего убежать в Неаполь) прочел описание катастрофы: «Уже первый час дня, а свет неверный, словно больной. Дома вокруг трясет. Очень страшно — вот-вот они рухнут. Черную страшную тучу прорезают огненные зигзаги, похожие на молнии, но только гораздо больше. Мать просит, уговаривает, приказывает, чтобы я убежал из города: для юноши это возможно, но не для нее, отягощенной годами и болезнями. Она говорит, что умрет спокойно, зная, что я спасся». Брюллов начал делать зарисовки: испуганные лошади, античные одежды, лица людей… Одной из его моделей для «Помпеи» стала голубоглазая француженка Аделаида Демюлен, которой он мимолетно увлекся. Но Аделаида полюбила всерьез, и ее тяжелая, навязчивая страсть быстро приелась Карлу. Он сбежал и даже писем ее, гневных и угрожающих, не читал, а нераспечатанными бросал в печь. Кончилось все плохо: покинутая Аделаида утопилась в Тибре. Потрясенный Карл заперся в мастерской и не знал, как ему после этого жить. И уж конечно даже и не помышлял ни о каких новых женщинах, ни о какой новой любви. Но именно в этот момент в его жизнь вихрем ворвалась Она… Женщина его жизни История графини Юлии Павловны Самойловой чрезвычайно увлекательна. Ее дедом был внучатый племянник Екатерины I, а бабкой — племянница Потемкина. Но несметное богатство (включавшее роскошные дворцы и виллы в Милане и богатейшую коллекцию живописи) она получила в наследство от неродного деда — итальянского графа Джулио (или, как звали его в России, Юлия Помпеевича) Литты. Впрочем, история эта довольно темная. Граф Литта, служивший при дворе Павла I, женился на вдове с двумя дочерьми — Екатериной и Марией. И чрезвычайно привязался к падчерицам, принимая большое участие в их судьбе. Старшую, Екатерину, он выдал за прославившегося впоследствии героя войны 1812 года князя Багратиона, а младшую, Марию, за сына всесильного графа Палена. И обеих, как выяснилось, неудачно. Багратион влюбился в великую княжну Екатерину Павловну, любимую сестру императора Александра I, и женой стал пренебрегать. Мария с Паленом тоже не ужилась и сбежала за границу. Бросив пятилетнюю дочь Юлию на попечение все того же графа Литты. И, возможно, неспроста. Юлия как две капли воды была похожа на своего неродного деда, отчима своей матери. Ходили упорные слухи, что привязанность графа к младшей падчерице носила совсем не отеческий характер. Как бы то ни было, но Юлию престарелый граф просто обожал и баловал нещадно. К 20 годам она превратилась в яркую, итальянского типа красавицу самого неукротимого и свободолюбивого нрава. Бывая при дворе, она покорила сердце Александра I и не побоялась сделаться его любовницей. Особо этого не скрывая. Да еще и покрикивала на императора прилюдно, ставя его в самое неловкое положение. В конце концов, ее почти насильно выдали замуж за флигель-адъютанта Самойлова — чрезвычайно красивого молодого человека, не интересующегося ничем, кроме карточной игры. Юлия принялась в открытую изменять ему. Одним из ее любовников стал гусар Эммануил Сен- При, любимец всего Петербурга, веселый, отчаянный зубоскал и ловелас, которому, казалось, сам черт не брат. Но когда Юлия его бросила, он застрелился. Скандал разразился такой, что графиня Самойлова вынуждена была уехать из России. Так она оказалась в Италии. Там Юлия Павловна увлеклась оперой и жила в свое удовольствие, соря деньгами и привечая у себя на вилле певцов и композиторов — Верди, Россини, Беллини, Пачини. В последнем она принимала такое участие, что взяла на воспитание двух его дочерей — почти взрослую Джованнину и маленькую Амацилию (через три года они послужат моделями для брюлловской «Всадницы»: старшую, Джованнину, он напишет скачущей верхом, а младшую, Амацилию, — стоящей на балконе). Правда, поговаривали, что это — ее собственные дочери от Пачини. И вот такая женщина услышала от кого-то про скандал, приключившийся с русским молодым художником, из-за которого утопилась любовница. И из озорства поехала на него посмотреть. Влетела в своей карете на полном скаку во двор, стремительно взошла по лестнице и предстала перед смущенным Карлом: очень высокая, очень красивая, с буйными локонами, горящими как уголья глазами и дерзкой белозубой улыбкой. Везувий, а не женщина! И закружился стремительный, буйный, сумасшедший роман. «Между мной и Карлом ничего не делалось по правилам», — дерзко сознавалась Юлия. Она была ему верна не больше недели. И с легким сердцем принимала его мимолетные измены, больше похожие на попытки спастись от нее, сбежать. Но нет! Спастись от Юлии ему не удавалось. «Мой дружка Бришка... Люблю тебя более, чем изъяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду душевно тебе привержена. Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и, верно, буду писать тебе часто, ибо для меня счастье с тобой беседовать хотя бы пером», — писала она ему, умчавшись куда-то с очередным любовником. Как бы то ни было, она подарила Брюллову вдохновение. И этого вдохновения, этого пожара хватило ему на все три года работы над его картиной. (В это же время он создал и свою знаменитую «Всадницу».) С Юлии Самойловой Карл написал женщину, прижимающую к себе дочерей. А себя самого изобразил в виде мечущегося с толпой художника (возможно, автора фресок, которыми любовался Карл и которые срисовывал его брат по заказу неаполитанского короля). Он изобразил и Плиния с матерью. И женщину, упавшую с колесницы (поза в точности повторяет ту, что сохранил пепел, окаменевший над погибшей помпеянкой). Он сам был в восторге от каждого из этих своих персонажей. «Смотрите, — говорил Брюллов, ­выписывая очередную фигуру, — целый оркестр в этой ноге!» Казалось, картина была совсем закончена, и все же Брюллов был неудовлетворен. Чего-то не хватало. «Целые две недели я каждый день ходил в мастерскую, чтобы понять, где мой расчет неверен. Иногда я трогал одно место, иногда другое. Наконец, мне показалось, что свет от молнии на мостовой слишком слаб. Я осветил камни около ног воина, и воин выскочил из картины. Тогда я осветил всю мостовую и увидел, что картина моя окончена». Счастливый Пушкин Картина произвела фурор в Италии, где, казалось, трудно было кого-то удивить ­живописью. Флорентийская Академия художеств немедленно предложила Брюллову написать автопортрет для галереи Уффици — этой чести удостаивались только величайшие живописцы всех времен (Карл, горячо принявшись за дело, по своему обыкновению, быстро остыл и бросил автопортрет недописанным). В честь его в Риме устраивались шествия: толпа шла с цветами и факелами, а самого художника несла на руках. В Россию полетели известия о невероятном успехе. Тургенев, специально заехавший в Рим посмотреть на творение Брюллова, писал домой, что «слава России и Италии (ибо русский писал ее в Риме)... привлекает ежедневно толпы знатоков и иностранцев... Семь брошюр уже написано на эту картину: все к чести Брюллова». Эти брошюры немедленно переводились на русский и издавались в Петербурге. Потом еще картину возили в Париж (где она, кстати, не так понравилась: ее нашли слишком театральной). А уж оттуда отправили в Россию. Она предназначалась в дар императору Николаю I, но повесили ее в Академии художеств, дабы все желающие могли посмотреть. Там «Последний день Помпеи» увидел младший брат Брюллова Иван. Этому юноше, студенту все той же Академии художеств, и самому прочили блестящее будущее — его карандашные рисунки были великолепны. Но чахотка задушила расцветающее дарование. И вот умирающего Ивана принесли в креслах из академического ­лазарета и оставили в зале один на один с картиной. Он просидел перед «Последним днем» два часа и впервые за несколько месяцев совершенно не кашлял — так был потрясен. Пора было и Карлу возвращаться в Россию, вслед за своей картиной. Совершив напоследок небольшое путешествие по Греции и Турции, Брюллов сел на пароход «Император Николай» и 17 декабря 1835 года сошел на берег в Одессе. Здесь в его честь давали роскошный обед. Как, впрочем, и в каждом городе, через который проезжал Карл по дороге в Петербург. Путь лежал и через Москву. Там Брюллова так захвалили, заласкали и забаловали, что он изрядно в Москве подзадержался. Некто Мосолов предложил ему четыре тысячи рублей за альбомный рисунок, так Карл отказал, сказав: «Я теперь за деньги не работаю, я работаю даром для моих московских друзей». Пушкин, с которым Карл познакомился здесь же, в Москве (и которому чрезвычайно понравился), писал жене в Петербург: «У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? Невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его, как прогнала ты пруссака Криднера». И вот Пушкин, дождавшись Брюллова в Петербурге, потащил его ужинать к себе — с тем чтобы познакомить с Натальей Николаевной и договориться о портрете. «Я был не в духе, не хотел идти и долго отнекивался, но он меня переупрямил и утащил с собою. Дети его уже спали. Он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Это не шло к нему, было грустно и рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья. Я не утерпел и спросил его: «На кой черт ты женился?» Он мне отвечал: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился». Что же касается Натальи Николаевны, Брюллову она не приглянулась: глаза близко поставлены, и кажется, что косит. Портрета он решил не писать, хотя и не знал, как это объяснить Пушкину. Объяснять, впрочем, не пришлось. С тех пор они виделись только однажды: Пушкин, как всегда неожиданно, нагрянул в гости. Смотрел акварели из турецкой жизни, хохотал ужасно. Карл решил: «Какой все-таки Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны!» Особенно понравилась Александру Сергеевичу акварель, на которой посреди улицы, развалясь на пестрых подушках, спал полицмейстер толстым брюхом кверху, а два тощих стража его охраняли. «Отдай, братец, голубчик!» — умолял поэт и даже вставал на колени. «А вот ты приходи ко мне в четверг позировать, тогда отдам», — соблазнял Брюллов. Не случилось! Это был понедельник, во вторник Пушкин отправил письмо Геккерену, в среду стрелялся с Дантесом и в четверг был уже при смерти... Интересно, что портрет Натальи Николаевны Пушкиной все-таки был написан Брюлловым. Но только не Карлом, а Александром. Не в обиду императору И потянулись брюлловские дни в холодном, сером Петербурге, от которого он совершенно отвык за 14 лет. Брюллов хандрил и жаловался: «Здесь я ничего не напишу, я охладел в этом климате». Просил знакомых похлопотать перед государем, чтобы его снова отправили в Италию. Тот согласился, хотя и нехотя: «Что ж делать, подобные дарования не любят принуждений». И велел выдать Карлу на поездку 400 рублей. Но тот как-то и сам не заметил, как прожил их. Нужно было все-таки начинать работать, причем в России. А что писать, когда работа всей его жизни — «Последний день Помпеи» — слишком выпотрошила его, забрала всю его душу, все силы? На что и где жить? Ответов на эти вопросы у прославленного Брюллова было не больше, чем в те времена, когда он только-только окончил Академию. А ведь брат Александр, к этому времени давно вернувшийся в Россию, посвятил себя архитектуре и добился больших успехов, подновил Зимний дворец (пострадавший при пожаре), построил лютеранскую церковь на Невском, Михайловский театр и еще тучу всего. Кроме того, сделался профессором Академии, удачно женился и жил в богатом доме с залой в помпейском стиле. В отцовском доме жил другой брат, Федор, тоже был профессор Академии, но по классу церковной живописи. Он писал иконы, фрески в церквях, а еще расписывал в готическом духе залы дворцов — словом, был нарасхват. И только он, Карл, самый знаменитый из всех братьев, пропадал! А тут еще в Петербург привезли картину Веласкеса. Брюллов постоял перед ней, вернулся домой и, накрывшись с головой одеялом, пролежал, не вставая, двое суток. Он совершенно явственно ощущал, что не хочет, не может больше писать. Ему, впрочем, вскоре дали должность младшего профессора и казенную квартиру здесь же, при Академии. Для того чтобы сделаться старшим профессором, нужно было создать большую картину. Император Николай, считавший себя большим знатоком живописи, особенно батальной (он и сам, бывало, подрисовывал на старинных пейзажах фигурки пехотинцев и кавалеристов), вызвал Карла к себе и сказал: «Хочу заказать тебе картину. На тему осады Казани. Напиши мне Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленях перед образом, а в окне — взятие Казани». Брюллов ответил, что это немыслимо: занимать первый план фигурами, а самый сюжет показать где-то вдалеке. И предложил вместо этого другой сюжет — осаду Пскова. Государь нахмурился и очень сухо сказал: «Хорошо!» Но и на «Осаду Пскова» у Брюллова не хватило пороху. Не закончил, бросил. Впрочем, то, что картина не закончена, он понимал сам, да еще несколько десятков истинных ценителей живописи. Публике картина пришлась по вкусу, императору — тоже. Николай все тянул Брюллова в придворные живописцы, к чему Карл и в лучшие-то свои годы был решительно неспособен! Впрочем, написал, как сумел, портреты великих княжон. Должен был писать и императрицу, и самого императора, но внезапно исчез из Зимнего, просто перестал являться на вызов. Император тогда сам приехал к Брюллову на квартиру. Подъезжая, заметил Карла стоящим у окна в сюртуке и при галстуке. Но войдя, услышал от смертельно перепуганного лакея, что Брюллов болен и лежит в постели. Это была очевидная ложь и… конец всяким мечтам о карьере. Карл и сам был не рад, но что делать! Он действительно не ощущал в себе сил, чтобы работать. Впрочем, не без удовольствия преподавал студентам в Академии — как рядовой профессор, один из нескольких десятков таких же профессоров. Только гении могут огорчаться из-за глупостей «Пробка известного берлинского штофа извещает с душевным прискорбием о кончине его, последовавшей на прошедшей неделе, и просит пожаловать на его поминки в квартиру Я. Ф. Яненко, со внесением на похоронные расходы 2-х рублей». Такие приглашения на очередную дружескую попойку Брюллов теперь получал частенько. С некоторых пор он находил для себя великую радость в ночных бдениях с Нестором Кукольником, Михаилом Глинкой и еще несколькими приятелями, с которыми успел сдружиться в Петербурге. Над Глинкой в этой компании принято было подтрунивать. Сочинив что-то, тот сразу бросался к друзьям, чтобы сыграть им первым. А они смеялись, причем Брюллов — так вообще рисовал в такие моменты на Глинку шаржи. Их скопилось изрядно: «Глинка, поющий без голоса и без фрака», «Глинка в восторге от своих произведений», «Глинка задумывает новую, чудовищную оперу» и так далее. «Неистощимый сюжет!» — зубоскалил Брюллов. Михаил Иванович всякий раз сердился, но недолго — он был чрезвычайно добродушен. И даже когда болел (а с Глинкой это случалось нередко) и лежал дома, все просил: «А позовите сюда этих уродов — Брюллова и Кукольника». Эта бесшабашная и веселая жизнь рухнула, когда Брюллов задумал жениться. Обожаемая Юлия Павловна была далеко, от нее только изредка приходили любовно-шутливые письма. А тут Брюллов увлекся юной, прелестной девушкой, к тому же талантливой пианисткой — Эмилией Тимм, дочерью рижского бургомистра. Утонченная, застенчивая, немного диковатая… Если бы Карл только знал, какой страшный сюрприз ему преподнесет эта любовь. Венчание в лютеранской церкви вышло безрадостным — Эмилия была чрезвычайно нервна, и в ее глазах стояли слезы. Брюллов недоумевал. Правда выяснилась в ту же ночь. Молодая жена призналась, что давно потеряла невинность. Ужас в том, что ее совратил… собственный отец, на вид совершенно благопристойный немец. Карл, впрочем, еще во время жениховства замечал какую-то странность в отношениях рижского бургомистра со своей дочерью. Какие-то необъяснимые переглядывания, перешептывания, намеки… Но он и предположить не мог, чем это все объяснялось! Теперь Карл был в отчаянии и решительно не знал, что делать. Ответ пришел сам собой: Эмилия сбежала домой, к отцу. По Петербургу поползли самые безобразные слухи, будто Брюллов выгнал жену, вырвав у нее из ушей подаренные на свадьбу бриллиантовые серьги. И что будто бы ссора между супругами вышла из-за того, что Карл болен дурной болезнью, которую приобрел в веселом доме, куда ездил с Кукольником и Глинкой. Дальше начался кошмар с разводом: Карл должен был писать прошения с подробным разъяснением обстоятельств и шефу Третьего отделения Бенкендорфу, и Священному синоду, и министру двора… Два месяца пытки и унижения, и дело было решено. Он снова был свободен. Тут вихрем налетела в Петербург Юлия Павловна, утешать. Мигом рассчитала кухарку, нанятую Эмилией, купила у Карла за бешеные деньги какую-то пустяковую акварель, то хохотала, то плакала, жалея «своего Бришку», то тащила его на бал-маскарад. Добилась своего: растормошила и опьянила. Карлу даже вновь захотелось написать что-то настоящее, и он принялся за портрет возлюбленной. Но заканчивать картину «Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Пачини» пришлось уже в одиночестве: та столь же внезапно укатила обратно в Рим.. После этого Карл видел ее только один раз. Юлия приехала, узнав о кончине своего официального супруга, графа Самойлова. Брюллов было воспылал новой надеждой, но новоиспеченная вдова ошарашила его новым сюрпризом: по дороге в Россию у нее сломался экипаж в каком-то провинциальном итальянском городке, и она скуки ради пошла в местный оперный театр. А там до того влюбилась в брутального молодого тенора по имени Джованни, что, во-первых, похитила его после спектакля, велев слугам насильно затащить его в карету, а во-вторых, уже успела обвенчаться с ним на скорую руку, буквально по дороге. Причем Джованни до Петербурга не добрался — Юлия оставила его где-то на полпути больного. После говорили, что заболел несчастный тенор от дикой и неуемной страстности своей супруги. Карл просто не находил слов, а Юлия, снова перевернув весь его дом вверх тормашками, беззаботно хохотала, обнаружив у «Бришки» любовное послание какой-то Лизаньки: «Милый, милый, будешь вечный, не могу тебя забыть, чувства все мои, сердечный, поклялись тебя любить». На прощание Юлия сказала: «Ты гений, Бришка. Потому что только гениев могут огорчать всякие глупости» — и улетела к своему молодому супругу. Последнее путешествие Брюллов опять хандрил и ругал все на свете. Особенно не нравился ему строившийся Исаакиевский собор. «Зачем эта мрачная масса в нашем мрачном климате?» Впрочем, когда его пригласили расписать свод купола, не отказался: таких престижных заказов у Карла не было давно. Но часами стоять на лесах в неудобной позе, задрав голову, с вечно поднятыми руками, почти 50-летнему Брюллову оказалось не под силу. К тому же в недостроенном пустынном Искаакии гуляли сквозняки. Карл заболел. Банальная простуда, осложненная физическим перенапряжением, перешла в ревматизм сердца. Он надеялся, что его спасет путешествие. И с высочайшего соизволения был отправлен в отпуск за границу для излечения. 27 апреля 1849 года Карл сел в карету. Выглянув в окно, увидел темную громаду Исаакия, высившуюся над городом, и с болезненной гримасой задернул шторки. Так он попрощался с Петербургом навсегда. Дальше была Европа, пароход в Англию, оттуда — на остров Мадейру. Тамошний воздух считался целительным для страдающих болезнями сердца. Не слишком-то он помог Карлу. Просидев на Мадейре год, он отправился в Италию. И там почувствовал себя не просто выздоравливающим, а прямо-таки возродившимся. И ощутил желание работать. Брюллов написал несколько замечательных портретов. Вынашивал грандиозный замысел под названием «Всеразрушающее время»: огромное полотно в духе «Страшного суда» Микеланджело. Но успел написать только эскиз… Последнее, что он создал, был рисунок «Диана на крыльях Ночи»: крылатая богиня летит над Римом, над кладбищем Монте-Тестаччо. Это было в середине июня 1852 года. Уже закончив, Карл, повинуясь мимолетной мысли, вдруг взял свой рисунок, поставил крестик на том месте, где изображалось кладбище, и сказал: «Пусть меня похоронят здесь». 23 июня он с аппетитом отобедал, выкурил сигару, но вдруг принялся мучительно кашлять, потерял сознание и через несколько часов умер… Его погребли там, где он указал, — на кладбище Монте-Тестаччо. Юлия Павловна пережила Брюллова на 23 года. И многое еще успела натворить. Своего тенора она похоронила через год после свадьбы. И скоро снова вышла замуж — за французского посланника в Риме, графа де Морнэ. Года хватило, чтобы убедиться в абсолютном несходстве характеров, но француз оказался слишком ушлым, чтобы позволить супруге просто уехать от него. Начался бракоразводный процесс, и граф потребовал огромных отступных под угрозой лишения титула. Это совершенно разорило и без того поиздержавшуюся Юлию Павловну. Кроме того, с ней затеяла тяжбу приемная дочь Амацилия — она хотела теперь же получить дом, который должен был отойти ей по наследству после смерти графини Самойловой. Словом, Юлия Павловна возненавидела некогда любимую Италию и уехала доживать свой век в Париж. Прихватив с собой все, что у нее осталось из богатств: урну с прахом любимого мужа, тенора Джованни Пери, и картины Брюллова. Она ни за что не соглашалась продавать их, даже когда отчаянно нуждалась. И уж в этом смысле графиня Самойлова выполнила обещание «быть до гроба приверженной своему Бришке».