Белым зверем взглянул на меня подоконник
Серой тенью гитара висит на стене
На столе, возле чашки с тарелкой – двухтомник
И купается муха в пролитом и сладком вине

Словно кошка на мышь, притаившись в засаде
Как акын с бородой – всё что вижу – о том и пишу
По дорогам любви чинно шествуют бляди
Я такой как они, также каюсь и также грешу

На базаре орёт чья – то толстая, пьяная баба
Перепончатой лапою бьёт себя в пышную грудь: -
«Партизаны вчера напоили начальника штаба
А потом матерились, ему не давая уснуть

Дед Мороз с Санта Клаусом жопами севши под ёлку
Матом песни горланят, друг другу усы теребя
Мураками пугает их старой японской двустволкой
Сняв своё кимоно, сарафан нацепив на себя»

Бред напишет поэт, понимая, что это не нужно
Ни друзьям, ни врагам, ни чужим, ни жене
Просто в этот момент с ним еще кто – то дружит
Это не объяснить ни ему, ни тебе и не мне

Закрываю глаза – буквы снова и снова
Словно сонные псы стоят у меня на пути
Уже утро, висит на часах пол – шестого
Скоро нужно вставать и опять к партизанам идти

Blood in my love in the terrible summer.
Jim Morrison, «Peace Frog».

Негашёная известь лета
опыляет сердце.
Крики птиц
сужают горизонт, их крылья
преломляют сотни ватт.
Электропровода
лишают девственности гнёзда
во тьме ночной.

Здесь, на полу,
чьи голые глаголы
трубят отбой –
шлак фотографий
для коротания ночей,
вернее, их отбросов.
И в них – способность тел

от нежности сойти с ума,
со всех углов слизав
предел теней.

Один стрелок, один прицел
в один конец, и крылья ангелов
стрижёт лишай
здесь, на земле.

А если так, то вырван прямо с мясом
из комплексов и форм.
Продукт труда, верней –
гортань исходит кровью
слепой любви,
что в толщину страницы.

И невдомёк, зачем завёрнут в платья
пыльный август.
Последует ли дождь
в его сухую полость рта?
И тишина из телефона вместо фраз
уравнивает сон и порванный на тряпки город
в стальных объятьях духоты.

Под током мозг.
Не в масть доступны глазу,
невидимые прежде,
в вещах черты.

И взгляд младенца,
ещё не начинавшего шагов,
в плену у матери в руках,
в колючем заграждении груди,
поёт об одиночестве
нагретых крыш.

вылизал лаз себе
в горах провианта,
попав в страну, которой нет на картах,
как будто стер ластиком
черту отделяющую от инфаркта,
может завтра?
а может после,
но кого это тронет?
ведь все взрослые, все уже хоронили-
если лопнет аорта лишь стану синим.
отрезком, а не линией
вылиняю.
сниму фильм о себе для себя
собрав в него воспоминания,
и выложу в космоса сеть,
пусть судят!
а я предпочту посмотреть
как в ничто превращается тело.
-вот они - судороги-
так обожрался,
что сердце заболело.

взял и взвился знаменем,
знамение манит в даль меня,
ориентиры привычно меняя,
туда, где человека перемалывают жерновами -
-мания?-
мы вычистим эти конюшни!
- слушай,
главное ударить в подбрюшье и убьешь.
а еще лучше плюнь свинцом из пушки.
вот отдушина для кучи нас,
поколения, что всходит как рожь.
режь разных,
тех что с приставкой квази,
что катаются как сыр в масле
им нужно жить разве никому ничего не доказывая?
пусть мы серость безглазая
они чтоли глазастее?
вот ведь гадство,
когда не зажигаясь гаснешь.
у меня ничего нет, поэтому душу открыл настежь.

-одни за кошелек,
другие за винтовку.
но только толку?
ведь пес останется псом,
а волк - волком.
просто
есть люди - толстые
и люди - тонкие.-

Как вас принял Доктор Просекос?