Такой явно выраженный год перемен, что можно было бы без затруднения внести его вехой в линию времени - из тех, что мы рисовали на истории в школе. Тут оказались бы заполненными все графы (в исторической были - политическое, социальное, экономическое и культурное положение; тут было бы - социальное, экономическое, культурное, эмоциональное). Я пью молочный улун, который остался заваренным после вчерашней трудовой ночи на работе мечты. Вокруг меня - коробки, коробки с путеводителями, лучшими из всех путеводителей, которые я держала в руках, потому что это МОИ путеводители, в которых я знаю наизусть каждое слово. Социальная важность греет душу, а самолюбие греется написанной мною речью от имени министра) И не только. Чувство взрослости почти перестало внушать страх, я теперь ощущаю, что готова справиться с этой взрослостью. Хотя завтра предстоит везти в ГАИ собственную машину, купленную на свои деньги, - так что по идее окончательный переход ко взрослости должен произойти завтра. Это все внешнее, но не наносное, это то, что является антуражем к моему внутреннему уютному гнезду. Вот к чему, оказывается, я постоянно стремлюсь - к уюту. Все, что я пишу, - искренне. Мне удается быть полностью искренней, каждый рабочий день то, что я делаю, - правда. Все мои коллеги - люди, с которыми я хотела бы подружиться, а мне редко хочется с кем-то подружиться. Дома меня ждет лучший из всех людей на планете. Уютно мне и оттого, что отныне я могу сама решать и выбирать, что мне читать и в каком направлении развиваться. Это время, когда можно передохнуть. Я говорю себе: можно перевести дыхание. Итак, я официально признаю, что на данный момент на сто процентов довольна собой и своей жизнью. Такой вот вывод из этого года.

Ночь пришла нежданно-негаданно, просто окружила мой маленький дом. В этот нехолодный октябрьский день не было ветра, не было дождя, только с утра стелился по городу странный немного туман, который относил дома, остановки, плакаты в неизведанные дали. А возле меня был проспект, шины автомобилей шелестели по асфальту, минуты шли, как всегда, быстро. Так они дошли своим чередом до сумерек, потом до темноты и утонули в ее болоте. Ночью время стало тягучим, пружинистым, клейким. Оно шло, а потом возвращалось обратно, часовой механизм крутился то туда, то сюда, иногда застывая в задумчивости. На другом конце столицы тоже застыла ночь, застыла она и в поселке Н., а на полуострове Юкатан она была мертва и готовилась ожить. Напротив горел свет – это кто-то желал, чтобы я поверила: люди живут независимо от моего знания о них. Свет был неприятный, такой же, каким, наверное, казался и мой свет тем живущим напротив людям. Я, как всегда, поддавалась безделью, но надо мной нависала безмолвная фигура улыбчивого, теплого Йозефа, понимающего все и хранящего тайну. Он не гордился тем, что знает больше моего, нет, он просто бессловесно и по-доброму качал головой, но этого было достаточно. Мои же слова оставались написанными, и время совсем притаилось, сжалось и явно ощущало угрозу. Время, я вовсе не пытаюсь бороться с тобой, хотелось мне уверить его, задобрить. Но колючие острозубые минуты были несговорчивы. Они думали, что я вознамерилась растоптать их, как муравьев, и потому разбегались в разные стороны, чтобы не дать мне сосредоточиться на времени в целом. Если с утра туман стелился по дорогам и небу, то ночью он был неподвижен и только запах холода накатывал волнами. Мне не хотелось улыбаться, из чего я сделала вывод, что нахожусь на другом полюсе от йозефовой мудрости. Писатели насмешливо смотрели на меня с черно-белых картин, кто-то из них даже издевательски постукивал по карманным часам, а кто-то просто буравил меня взглядом, сдвинув на нос пенсне. Я не могла остановиться и все пила воду, и чувствовала, как она проходит сквозь меня, сквозь мое тело. Тело было, конечно, мной, тут спорить было бесполезно, хотя бы потому что вода шла через меня и я чувствовала это внутри себя. Минуты же были вовне, эти муравьи и правда ползали всюду, это мне только казалось, что они замерли в страхе. На самом деле они сновали, спариваясь друг с другом, с гиканьем катались по поверхностям, проносились как машины в ускоренной съемке. Нет, они вовсе не боялись, осознала я – им не было до меня никакого дела, им даже не льстило, что я пишу о них. Все затихло, но боже мой, какая это была обманчивая тишина. На том конце света Мачу-Пикчу предавался тщеславию, думая о вечности, но вездесущие минуты-насекомые знали всю правду и о нем. И только что-то вовсе неизвестное, безразмерное знало всю правду о минутах.

Мне хочется, чтобы никто из тех, кто когда-то был родным или почему-то мог им стать, не держал на меня зла. Чтобы обо мне думали без зла, потому что я уже давно не испытываю глубоких обид. Прощение как холодная вода душным летом. Как аромат восточных палочек вечером, когда заслуженно отдыхаешь после трудного дня. Я думаю с щемящей грустью о тех, кто не научился прощать, отпускать, выдыхать - кто живет в непрекращающемся страдании, не может сладить с собой, медленно и неотвратимо умирает. Помочь?.. Но как помочь, если в больном, отравленном ненавистью сознании все слова, все намерения истолковываются превратно, перерождаются в страшных монстров? И я молчу, чтобы не стало хуже, а может быть, просто чтобы не сталкиваться с ледяной стеной неприятия.
И еще:
" -- Пожалуй, я понял, -- сказал Кнехт. -- Но разве те, кому свойственны такие сильные пристрастия и антипатии, не обладают просто более страстной натурой, а другие просто более спокойной и мягкой?
-- Кажется, что это так, но это не так, -- засмеялся мастер. -- Чтобы все уметь и всему отдать должное, нужен, конечно, не недостаток душевной силы, увлеченности и тепла, а избыток. То, что ты называешь страстью, -- это не сила Души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и духота в атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным, чем человек страстный, потому что пламя его горения не всегда видно, потому что он, например, не кричит и не размахивает руками при диспуте. Но я говорю тебе: он должен пылать и гореть!
-- Ах, если бы можно было обрести знание! -- воскликнул Кнехт. -- Если бы было какое-нибудь учение, что-то, во что можно поверить. Везде одно противоречит другому, одно проходит мимо другого, нигде нет уверенности. Все можно толковать и так, и этак. Всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы. Неужели нет истины? Неужели нет настоящего, имеющего законную силу учения?
Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф говорил так горячо. Пройдя еще несколько шагов, он сказал:
-- Истина есть, дорогой мой! Но "учения", которого ты жаждешь, абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, -- такого учения нет. Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию себя самого. Божество в тебе, а не в понятиях и книгах. Истиной живут, ее не преподают." (Гессе, "Игра в бисер")

На работу надо купить плед, шерстяные носки и перчатки без пальцев. Холод тает в горячем чае из широкой белой чашки, а я смотрю из огромного окна во всю стену на золотой купол Храма Христа Спасителя. Еще год назад я читала о тебе, Дом, у Трифонова, и вот я сижу тут на четвертом этаже у самого окна и офигеваю от счастья, которое меня настигло. Когда лет дцать назад на моем месте сидел какой-нибудь безымянный член парткома, вместо храма был огромный бассейн - жаль, что не теперь. Холодный рваный ветер поджидает меня на улице, я чувствую его нетерпение - когда она уже выйдет, чтобы ее так заморозить, так заморозить... Осень - ужасное время, хуже даже зимы. В зиме есть надежда на весну, в осени есть только твой внутренний мир, в который ты можешь схорониться. В моем мире тепло, хорошо, но против погоды не попрешь - от любой медленной песни на глаза наворачиваются слезы (вот будет умора, если в мой кабинет кто-нибудь зайдет). Сегодня я совсем расклеилась. Я берусь за ручку, чтобы написать тебе письмо, но не могу вымучить ни слова. Вода серо-коричневая, не похожая на воду, сегодня по ней уже не идут кораблики - холодно. Я не вижу ближнего берега, на котором стоит дом, поэтому мне кажется, что и я в этой воде, и мне становится еще холоднее. Жизнь круто меняется, все, чего я хочу, сейчас исполняется, и ты есть, чтобы порадоваться за меня - ай кэнт хэндл уиз ит, и по-моему, мои сантименты уже слышны в соседней комнате. Нет ничего, что я могла бы раскрыть, никаких утаенных фактов - только страх перед этой громадной жизнью, перед неизвестностью и желание, чтобы ты меня ущипнул, дал как-то понять, что это все правда. Я оглядываюсь на других людей, на своих друзей, и мне хочется скорее бежать - их жизнь меня пугает похлеще любого триллера; лишь бы это адское болото всегда держалось бесконечно далеко от нас. Вот и все, чего я хочу, - знать, что все будет только так, как мы хотим. Опровергнуть факт: знание невозможно. Опровергнуть превосходство природы и хаоса над человеческим решением. Поэтому я продумываю каждую мелочь, я мечтаю, у меня в голове живут строки рассказов, которые я напишу через десятки лет, подробный эскиз подвенечного платья, имена будущих детей, учебные планы новых кафедральных дисциплин, маршрут идеального роуд-трипа, цвета стен в новой квартире... И я уверена в том, что если не мечтать, то вместо стен цвета морской волны будут тусклые обои в цветочек; вместо приглушенного "рисового" света будет свет от обожженной стеклянно-пластиковой лампы с висюльками; вместо джунглей, морского ветра и купания голышом на ночных безлюдных пляжах будут каравай, балаган и уродливые открытки дальних родственников; вместо семьи, где главное - свобода самовыражения, искренность и уважение, будет мужское "в моей жизни ничего не изменится", одинокие бессонные ночи, грязные плошки, перманентная усталость... Ведь я волшебник: я воплощаю в жизнь все свои желания, у меня должны быть желания, вот только неразделенных желаний иногда мало... Женское начало принимает вдохновение, а мужское рисует, строит, ворочает горы. Еще только три часа, а за окном как будто начало темнеть. Троллейбусы несутся вдоль берега со скоростью легковушек, чтобы пристроиться в хвост пробки. Все-таки прошел кораблик с парой отважных романтиков. Ходят маленькие люди, которые - не я. Мои дизайнеры в такую погоду, видимо, спят с чистой совестью сном сурков, поэтому работы нет. Острая потребность разобраться в себе кончилась обычным выводом: погода...
В колонках играет - Lafee – Tell Me Why

История есть процесс свершения, в котором прошедшее обладает бытием, "совмещенным" с настоящим, которое и само передается, переходит в будущее. Под историей имеется в виду не только "прошлое" в смысле прошедшего, но и происхождение из него.
Следовательно, моя история будет существовать вне прошлого, в настоящем и будущем, и после меня, так же, как существовала я - если у меня будет история. Правда, история и я - это разное. Интересно, что предметы моей истории перестанут быть сподручными средствами и останутся только "внутри-мира-сущими", что приятно освобождает их. Другое дело, что я - первично исторична, а они - вторично. Можно ли забросить свое бытие так далеко в будущее, что оно будет бесконечным? Это не кажется таким уж нереальным, учитывая, что у нас с самого начала свое время, не совпадающее с биологическим.

Мне жизненно важно узнать,
что пройдет еще тысяча миль,
десятки дорог, километры путей,
минуты без дна, световые часы –
и только тогда этот город уснет.
Берег застынет в полутонах –
черный пакет, скомканный впопыхах.
Чайки садятся на вшитые в ил столбы.
Им нужно тоже узнать час заката.
Ты говорил, что под морем живут
страшные монстры, только им лень
задрать свои головы и нас напугать.
Кажется, что ты был не прав.
Море спокойно спит –
мы же зачем-то дышим еще.
Слышим, кричим, подставляем солнцу плечо…
Будет ночь, а над ночью день.
Вопрос не в горении вовсе, а в том,
зачем гаснет то, что горит.

Уже через восемь дней в это время (по местному) мы будем на Сицилии. После "Римских приключений", которые для меня были как летний дождь, свежий апельсин, солнечный загар и все самое приятное летнее сразу - мне кажется, что я одновременно и в Палермо, и в Риме, и в Венеции, и в Милане. Поэтому все мои тексты в журнал начинаются примерно с одного: "Мечтать об отпуске лучше всего с бокалом свежей ароматной..." и так далее. Репортаж о Гран-Канарии постепенно трансформируется у меня в голове в репортаж о сицилийских пляжах - при этом я так часто об этом думаю, что мне кажется, мы там уже были. И страницы остаются такими же белыми, как и несколько часов назад. Я думаю об этих людях, которые в сентябре-октябре полетят в самолете и будут читать наш журнал - и начинаю думать о том, как через неделю мы сами будем лететь в самолете, только я буду читать Сартра) А еще я буду как в первый раз мотать головой, прислушиваться ко всем звукам, присматриваться к углу наклона самолетных крыльев и пытаться разглядеть за головами людей, как там в иллюминаторе светит солнце. А потом мы прилетим и, мне кажется, я попаду в кроличью нору, и будет так волшебно, что я даже ничего не запомню. И чтобы не потеряться в норе, сегодня-завтра нужно составить подробный маршрут, но конечно-конечно-конечно главными пунктами маршрута будут терраса с кофе-бейлис, моцарелла, все эти травы и салаты и морской запах. А потом - неизвестные здания, потому что будет лень смотреть в путеводителе, как они называются и для чего служат, неизвестные улицы, потому что будет как раз время для того, чтобы потеряться, и такой неизвестный город, а потом еще один, а потом еще один. Я так старалась быть хорошей, что заслужила двухнедельный отпуск от само- и чужеанализа. И я им воспользуюсь, видит бог.

Хлебников опредеяет разум как "неустойчивое равновесие инстинктов". А нравственность - как "способ достижения максимума блага личности при максимуме блага общества".

...Tell everybody I'm your lady
Tell everybody it's not changing...

Ничего не может быть проще, чем желание быть чьей-то умницей. А в это время где-то там маячит новая жизнь с непонятными перспективами, бесхозная и отвлеченная от моих детских фрейдистских фантазий. И страхи все те же, с возрастом не проходят. Боже, если бы мной кто-нибудь гордился, я свернула бы горы. Но я не могу даже думать о будущем, ведь нет почвы под ногами. Не хотелось грустить.

Из перлов ЕГЭ по литературе:
"Если человек с подросткового возраста не выберет свой тот, светлый путь жизни, то лукаво подмигивая, бездарность утащит его в «приятный полумрак»…"
Не знаю, что смешного, по-моему очень метко! На самом деле я, как всегда, представила в образах и валяюсь)
А вот это! "Культурные люди хотят быть на глазах других людей ещё культурнее, а это уже невыносимо…" Это же правда, ну.
Какое поколение растет, душа радуется!
И еще оттуда же, актуальное:
"Негативные информации идут о то всюду". Правда, они везде. Куда ни плюнь.
Еще: "Позвольте задать резонансный вопрос…" Это, наверное, о Собчак.
И в завершение: "К концу лета я стану человеком" - надеюсь, я тоже.

Мне все больше нравится Плеханов, особенно его формулировка - "Тезисы Ленина, или о том, почему бред бывает подчас интересным”. Почему-то мудрых людей в нашей стране никогда не слушают.

…it's the day you realize,
"I finally have the thing I need to be happy."
And then you forget.
So... then what happens is,
instead of waking up every morning
and shouting, "Somebody loves me!"
You start looking around and thinking,
"What do I want now?
What's the next thing I need to be happy?"
So...
You look and you look,
and you keep thinking you've found it, but nothing works.
And the reason that nothing works
is because...
That hole in your heart that you're trying to fill...
is already filled.
You just forgot.
Don't ever forget.
Always remember how much you wanted to be loved,
And how much you are loved.
And I think if you can do that-- and it isn't easy--
You will stop looking and realize
you already are happy.
To remembering.

Вот только что, едучи пьяная в пустом вагоне пустого метро по синей ветке и слушая французский шансон через динамик телефона, я поняла окончательно, что никогда не говори никогда. Спасибо М. И. и П.

Забыть, что есть такие слова:
заслуживать и доказательства.
Зарубить себе на носу:
никто никому ничего не должен.
Не хотеть ничего, что невозможно сделать самой.
Полагаться только на себя,
требовать только от себя,
добиваться успеха ради себя.
Не ждать наград.
Верить в себя несмотря ни на что.
...Вспоминать эти слова, когда плохо.

Все уличные звуки доносятся до меня как из другого мира, потому что я не верю в то, что этот – реальный. Кто-то здесь когда-то жил и придумал мотоциклы, а кому-то здесь даже сейчас весело, а кто-то сейчас сидит где-нибудь в Лос-Анжелесе и зарабатывает деньги. Через двадцать лет умрет от сердечного приступа, конечно. Я не знаю, какой мне быть, и поэтому я стала хотеть быть такой же. Это «делать то, что нравится» стало сказкой про белого бычка, потому что идиотизм – делать, когда никому не нужно. Я не знаю, что мне сделать, чтобы проснуться однажды как героиня Веры Алентовой, надеть дорогой костюм и отправиться на работу, где меня все знают и уважают, и чтобы можно было не улыбаться больше потому, что так принято, чтобы это было больше не необходимо… Я всегда смеялась над таким видом бессмертия, ведь это фикция, но теперь я не знаю, что есть важнее и есть ли иные опции в этом мире, который вот уже почти век как не мир Сизифов, Калигул и докторов Риэ, а какой-то мир глобализации, где тебя просто не видно на этом глобусе. Наверное, я подсознательно всегда была уверена в том, что мое, в общем-то, отчаянное положение дает мне фору, дополнительные возможности, это ощущение всюду открытых дверей давало мне чувствовать себя уникальной, и я никогда не страдала. И почему-то только недавно началось это стучание по клюву – ну как недавно, когда я выросла. Только сейчас появилось реальное понимание, что нет никакой справедливости, есть только заброшенность, пустая, полая. А всего страшнее – есть одиночество или иногда не-одиночество. Вот и вся классификация. Печально осознавать, что мое чувство исключительности было лишь детским заблуждением. Я все стремлюсь куда-то, к этим людям, которым до лампочки мои старания, которые, не задумываясь, могут взмахнуть рукой и отсечь чертов клюв, разросшийся неподобающе сильно, как гриб поганка. Банальный бессвязный текст, каких тысячи наводняют Интернет и дают почувствовать себя уникальными тысячам пользователей – вот оно: уже никто не чувствует себя собой, столько людей, что бесконечно просто потеряться, слететь с орбиты, улететь в открытый космос и не быть найденным уже ни собой, ни кем-то другим. Глобализация, интернетизация, технизация… Мы говорим все эти слова, чтобы не показаться глупыми – мол, вот он, отсталый человек, не глобализируется, не интегрируется. Счастливый Сартр, да его бы тут тошнило каждый день, в этом самом нереальном из всех миров. Это просто шоу Трумана, только кроме него ничего нет. Каждый по жизни выступает одновременно и Труманом, и режиссером шоу, отсекая другим десятки возможностей быть счастливым. Я прошла через абсолютное отрицание всех общественных ценностей, чтобы опять прийти к этому собачьему вилянию хвостом перед теми, кто уже чего-то добился. Этот отвратительный конформизм, и главное – ладно еще, если бы он что-то приносил, а то ведь они только издеваются, играют как кошка с мышью: ну ты постарайся, покажи нам шоу, но мы уже знаем финал. Финал – не твоего ума дело. А у меня в голове сейчас только одна строчка крутится – you`re lost little girl…

Под сиреневой крышей, на верхних Его этажах,
Достающих до блеклого неба Парижа,
Каждый вечер гостит допоздна la musique:
В полусне-полумраке усталый джазист
(Нога на ногу и небрежно расстегнут пиджак),
Приобняв инструмент, тянет верхнюю ноту.
На висках у него стынут капельки пота,
Рот в улыбке блаженной слегка дрожит.

Теплой женской рукой занавешены плотно
Шторы в зале, и свет фонарей приглушен.
В терпком дыме мигают сигар огоньки,
И глаза у влюбленных блестят во мраке.
На пороге гостиной застыл Мсье Жан:
Он обводит тяжелым ленивым взглядом
Женщин в платьях, мужчин во фраках –
Ему хочется их посадить на ладонь.

Рядом с дамой сидит старичок и послушно
Шепчет на ухо всяческий ей моветон,
А она улыбается в меховой col tenant.
И поленья потрескивают в такт словам.
В тусклой комнате вещи питаются эхом,
По стенам ее расползаются лица из Босха.
Стеллажи уважительно держат романы
В переплетах из кожи от Бертельсманна.

...Дышит Франция трепетным джазом Виана,
Ведь еще только пять утра – так рано...

Ад - это другие. Но как тогда ад - внутри?
Я начинаю бояться смерти, когда забываю, как плохо бывает здесь. А когда вспоминаю - мне все равно. Просто они - все - всегда будут адом. Ведь нельзя влезть внутрь и узнать, как кому-то больно. И моя боль никогда не станет чьей-то чужой. Хочу сгореть, чтобы не осталось глупых мыслей о хорошем конце.

Когда писала что-то про канкунские пляжи, наткнулась на сайт с морским шумом и криком чаек. Теперь он у меня открыт, и мне совсем радостно писать. Совершенная правда, что все всегда наваливается сразу, одним махом. И хорошее, и плохое. Эту банальную мысль можно высказать только на странице блога. Еще пару дней назад у меня не было работы и я сходила с ума, теперь мне надо сделать кучу всего и я тоже схожу с ума, но по-другому. Больше всего на свете я хочу, чтобы у меня всегда было много всего разного - и то сделать, и это, а еще и это висит, и сначала, конечно, берешься за интересное, хотя вот диплом, например, поджимает. Но видимо, диплом, как ребенок, всегда не вовремя. А главное, что весна, весна, весна, ВЕСНА!!! Как же хочется, чтобы всегда была весна, и силы, и пресловутый третий десяток никогда не кончался.