Его жену звали Стелла, она была дизайнером. Стелла, его прекрасная звезда. Он не раз пытался на¬рисовать ее лицо, всегда спокойное, открытое и в то же время непроницаемое, но это ему не удавалось. Руки у нее были белые и сильные, украшений она не носила, работала быстро и уверенно.
Они жили в доме, построенном по ее проекту, — большие пространства, разделенные стеклом и некра¬шеным деревом. Тяжелые доски с красивым узором были тщательно подобраны и скреплены большими медными винтами. Ни одна лишняя деталь не закрыва¬ла структуру материала. По вечерам в комнатах зажи¬гались низкие, скрытые светильники, стеклянные сте¬ны отражали ночь, но держали ее на расстоянии. Они выходили на террасу, сад освещался спрятанными в ку¬стах прожекторами. Тьма уползала прочь, а они стояли рука об руку, лишенные теней, и он думал про себя: «Это само совершенство. Здесь просто невозможно что-нибудь изменить».
Стелла не была кокеткой. Разговаривая, она смотре-ла собеседнику прямо в лицо. Дом походил на нее: та¬кие же широко раскрытые глаза. Иногда у него возни¬кало неприятное ощущение, будто кю=тв-емохрит на них из темноты. Но сад был окружен стеной, а ворота заперты. У них нередко бывало много гостей. Летними вечерами на деревьях зажигали фонари, и дом Стеллы походил на раковину, освещенную в ночи. Веселые лю¬ди в ярких одеждах прогуливались, стояли группами по двое, по трое, одни в комнатах за стеклянными сте¬нами, другие снаружи. Это было красивое театральное зрелище.
Он был художник, делал иллюстрации для журна¬лов, иногда — обложки для книг.
Единственное, что беспокоило его, — легкая, но по¬стоянная боль в спине, возможно, причиной тому была слишком низкая мебель. Перед открытым очагом лежа¬ла большая черная шкура, иногда ему хотелось лечь на нее, раскинув руки и ноги, и кататься по ней, как собака, чтобы дать спине отдохнуть. Но он этого не делал. Ведь стены были стеклянные, а собак в доме не было.
Большой стол возле очага был тоже из стекла. Он раскладывал на нем свои рисунки, прежде чем нести их заказчику, и показывал Стелле. Эти минуты для него значили очень много.
Стелла приходила и смотрела на его работы.
— Хорошо, — говорила она. — Линии у тебя совер¬
шенны. По-моему, не хватает лишь доминанты.
— Ты хочешь сказать, что это слишком серо? -
спрашивал он.
А она отвечала:
- Да. Слишком мало белого, мало света. •
Они стояли возле низкого стола, он отодвигался и разглядывал свои рисунки на расстоянии, они в самом деле были слишком серыми.
- А мне кажется, что здесь не хватает черного, — воз¬
ражал он. — Впрочем, на них нужно смотреть вблизи.
Потом он долго думал о черной доминанте. На душе у него было неспокойно, спина болела все сильнее.
Этот заказ он получил в ноябре. Он пришел к жене и сказал:
— Стелла, мне дали интересную работу.
Он был рад, почти взволнован. Стелла отложила перо и посмотрела на него, она никогда не раздража¬лась, если ее отвлекали во время работы.
— Это антология страха, — объяснил он. — Пятна¬
дцать черно-белых рисунков с виньетками. Я знаю,
что справлюсь, мне это подходит. Это в моем стиле, не
правда ли?
— Совершенно верно, — отвечала жена. — Работа
срочная?
— Срочная! — засмеялся он. — Это не пустяк, а се¬
рьезная работа. Каждый рисунок на целую страницу.
Это займет пару месяцев.
Он уперся руками в стол и наклонился вперед.
— Стелла, — сказал он серьезно, — в этот раз доминан¬
та будет черной. Я хочу передать темноту. Понимаешь,
серое передает лишь ощущение затаенного дыхания,
предчувствие страха, ожидание его.
Она улыбнулась и ответила:
— Как приятно, что эта работа тебя радует.
Он взял тексты, лег в кровать и прочел три рассказа, только три. Ему хотелось работать с уверенностью, что самый интересный материал впереди, сохранять это чувство ожидания как можно дольше. Третий рассказ дал ему толчок, он сел за стол и начал резать картон — толстые, белые как мел листы с рельефным гарантий¬ным штампом в углу. В доме стояла тишина, гостей они не приглашали. Ему было трудно привыкнуть к этому толстому картону, он никак не мог забыть, как дорого он заплатил за него. Рисунки на дешевой бумаге выходи¬ли у него свободнее и лучше. Теперь же он восхищался благородной поверхностью картона, по которому перо с тушью выводило чистые линии, и все же бумага ока¬зывала перу незаметное сопротивление, мешающее этим линиям оживать.
Дело было днем, он опустил шторы, зажег лампу и углубился в работу.
Они ужинали вместе, он ел молча. Стелла ни о чем не спрашивала. Под конец он сказал:
— Ничего не получается. Здесь слишком светло.
— Почему же ты не опустил шторы?
— Опустил, — ответил он. — Все равно недостаточ¬
но темно. Вокруг все серое, а не черное!
Он подождал, пока кухарка уйдет.
— Здесь даже нет дверей! — воскликнул он. —
Нельзя закрыть за собой дверь!
Стелла перестала есть и посмотрела на него.
— Ты хочешь сказать, что здесь у тебя ничего не по¬
лучится? — спросила она.
- Да, не получится. Выйдет лишь нечто серое.
- Тогда тебе, по-моему, нужно поменять обстанов¬
ку, — решила жена.
Они продолжали есть, напряженное состояние ис¬чезло. За кофе она сказала:
— Вилла моей тетки стоит пустая. Но мансарда,
кажется, меблирована. Может, попробовать порабо¬
тать там?
Она позвонила Янссону и попросила его принести в мансарду калорифер. Фру Янссон обещала ставить каждый день на лестнице кастрюльки с едой и приби¬рать в комнате, впрочем, он бы и сам мог наводить там порядок и прихватить с собой электроплитку. В об¬щем, вопрос решился за несколько минут.
Когда из-за угла показался автобус, он с серьезным видом сказал Стелле:
— Я поживу там лишь пару недель, а потом буду ра¬
ботать дома. Постараюсь сосредоточиться. Ведь ты по¬
нимаешь, писем я писать не буду, только работать.
— Разумеется, — ответила жена. — Береги себя.
Если тебе что-нибудь понадобится, позвони мне из ма¬
газина.
Они поцеловались, и он поднялся в автобус. Дело было к вечеру, шел снег. Стелла не махала ему, но сто¬яла, пока автобус не исчез за деревьями. Тогда она за¬крыла калитку и пошла к дому.
Он узнал автобусную остановку и живую изгородь, которая стала высокая и какая-то серая. Он удивился, что холм такой крутой. Поднимавшаяся вверх дорога, обсаженная по обочинам густыми кустами с увядшей листвой, была изрезана желобками, по которым песок и мелкие камешки стекали вниз с потоками дождя. Вил¬ла стояла прицепившись к вершине холма под каким-то немыслимым углом. Казалось, что изгородям, пристрой¬кам, елям и всему прочему стоило огромных усилий удержаться в вертикальном положении. Он остановил¬ся перед лестницей и поглядел на фасад. Дом был очень высокий и узкий, окна походили на бойницы. Снег ста¬ял, в тишине слышалось лишь журчанье воды, стекав¬шей по склону между елями. Он обошел вокруг виллы. Со стороны двора был выстроен лишь один этаж, ку¬хонный, он почти вплотную упирался в холм, его отде¬ляла только огромная куча хвороста. Здесь, в тени елей, было свалено все, что старый дом выплюнул за всю свою жизнь, вещи, отслужившие свою службу и ненуж-
ные, которым было не место на виду. В сгущающихся зимних сумерках этот пейзаж казался всеми забытым, не имеющим значения ни для кого, кроме него самого. Ему он показался красивым. Он неторопливо вошел в дом, поднялся в мансарду и запер за собой дверь. Воз¬ле кровати горел красный квадрат — Янссон успел по¬ставить калорифер. Он подошел к окну и окинул взгля¬дом склон холма. Ему показалось, что дом, устав цеп¬ляться за холм, наклонился вниз, вперед. С большой любовью и восхищением он подумал о жене, которая так легко все устроила и дала ему возможность поме¬нять обстановку. Он почувствовал, что темнота близит¬ся к нему.
После длинной ночи без сновидений он приступил к работе. Он обмакнул перо в тушь и начал спокойно рисовать маленькими, частыми, точными линиями. Теперь он знал, что серое — лишь терпеливые сумер¬ки, предвестники ночи. Он умел ждать. Он больше не делал иллюстраций, просто рисовал, чтобы рисовать.
В сумерках он подошел к окну и увидел, что дом еще сильнее наклонился вперед. Он написал письмо: «До¬рогая Стелла, я сделал первую страницу, кажется, мне она удалась. Здесь тепло и очень тихо. Янссоны приве¬ли комнату в порядок и вечером поставили на лестнице еду — баранину с капустой и молоко. Я варю кофе на электроплитке. Не волнуйся за меня, я прекрасно со всем справляюсь. Как бы то ни было, я прав, что доми¬нировать должно черное. Я много думаю о тебе».
Вечером, когда стемнело, он пошел в магазин и опус¬тил письмо в почтовый ящик. Когда он вернулся в дом, поднялся ветер, зашумел в ветвях сосен. Было по-преж-
нему тепло, стаявший снег стекал вниз по ложбинкам, увлекая за собой песок и щебень. Он решил, что писать нужно по-другому.
Все дни были спокойны, и он работал без передыш¬ки. Маргиналии он делал нечеткими, а рисунок начи¬нался в виде неопределенной серой тени и затем сгу¬щался в поисках темноты.
Он прочел антологию и нашел ее банальной. Чувство страха вызывал лишь один рассказ, где действие проис¬ходило среди белого дня в обычной комнате, остальные рассказы давали ему возможность изображать ночь или сумерки. В виньетках он мастерски, но без интереса ри¬совал фигуры и прочие детали, которые могли бы по¬нравиться автору и читателям. Но непременно снова и снова возвращался к страницам, где пытался запечат¬леть темноту. Спина у него не болела.
«Меня больше всего интересует недосказанное, -думал он. — Я рисовал слишком понятно, нельзя объяс¬нять все на свете». Он написал Стелле: «Знаешь, я на-чинаю думать, что слишком долго делал иллюстрации. Теперь я хочу создать что-то новое, свое собственное. Намек гораздо важнее подробно высказанного. Я вижу свои образы на бумаге как кусок реальности или нечто нереальное, вырванное наугад из некоего нескончаемо¬го и непостижимого процесса, темнота, которую я ри¬сую, длится бесконечно. Она изрезана узкими и опас¬ными лучами света... Стелла, я не хочу больше делать иллюстрации. Я создаю свои собственные образы, не связанные ни с каким текстом. Кто-нибудь сумеет дать им объяснение. Каждый раз, закончив рисунок, я под¬хожу к окну и думаю о тебе. Любящий тебя муж». Он пошел к магазину и отправил письмо. На обратном пути он встретил Янссона, и тот спросил его, много ли воды в подвале.
— Я не был в подвале, — ответил он.
- Надо бы поглядеть, уж больно дождливая нынче погода.
Он открыл дверь в подвал и зажег верхний свет. Электрическая лампочка отражалась в неподвижной воде, блестящей и черной, как нефть. Подвальная лест¬ница спускалась к воде и исчезала в ней. Он стоял непо-движно и смотрел. Углубления стены, там, где отвали¬лась штукатурка, были заполнены глубокой тенью, ку¬ски камня и цемента были скрыты под водой, точно плавающие звери. Ему казалось, будто они шевелились, уползали туда, где подвал уходил глубже под дом. «Я должен нарисовать этот дом, — подумал он. — Как можно скорее, пока он еще стоит».
Он нарисовал подвал. Нарисовал задний двор: хаос причудливо нагроможденных предметов, выброшен¬ных, никому не нужных, нагромождение непонятных, черных как уголь предметов на белом снегу. Получился образ спокойного и печального беспорядка. Он нари¬совал гостиную и веранду. Никогда еще он не ощущал такой бодрости. Сон был глубок и ясен, как в детстве, просыпался он мгновенно, не ощущая тревожного, на¬половину бессознательного переходного состояния, на-рушающего покой и отравляющего его. Иногда он спал днем, а работал ночью. Он жил в напряженном ожида¬нии. Из-под его пера выходил один рисунок за другим, их было уже больше пятнадцати, больше, чем требова¬лось. Виньеток он уже больше не делал.
«Стелла, я нарисовал гостиную, это усталая, старая комната, совершенно пустая. Я не изобразил ничего, кроме стен и пола, истертого плюшевого ковра, бордю¬ра на стене с бесчисленными повторениями одного и то¬го же рисунка. Это образ шагов, звучавших здесь неког¬да, теней, падающих на стены, слов, оставшихся здесь, а может быть, молчания. Видишь ли, ничто не исчезает, и я стремлюсь это запечатлеть. И каждый раз, закончив рисунок, я подхожу к окну и думаю о тебе.
Стелла, думала ли ты когда-нибудь о том, как обои отстают от стены, разрываются и распахиваются? И это происходит по определенному строгому закону. Тот, кто не рщущал, не пережил сам пустоту и заброшенность, не сможет передать ее. Ненужное, отслужившее свой срок таит в себе невероятную красоту.
Стелла, можешь ли ты понять, что чувствует чело¬век, видевший всю свою жизнь лишь нечто серое и осторожное, вечно пытавшийся сделать что-нибудь зна¬чительное, не познавший ничего, кроме усталости, и вдруг осознавший нечто с предельной ясностью? Что ты делаешь сейчас? Ты работаешь? Тебе весело? А может быть, ты устала?»
«Да, — подумал он. — Она-целый день работала и не-много устала. Она ходит по дому, а вот она раздевается на ночь. Она гасит лампы одну за другой, она бела, как чистый лист бумаги, белая на этом вызывающе невин¬ном, пустом фоне. И вот сейчас светится лишь она одна, Стелла, моя звезда».
Он был почти уверен, что дом продолжает накло-няться вперед. Глядя в окно, он мог видеть лишь четыре нижние ступеньки. Он воткнул в снег палочки, что-бы замерить, как изменяется угол наклона дома. Вода. в подвале не поднималась. Впрочем, это не имело ника-
кого значения. Он нарисовал подвал и фасад, а сейчас изображал рваные обои в гостиной. Письма ему не при¬ходили. Иногда он и сам не знал, какие письма отправил жене, а какие писал лишь в мыслях. Она была теперь где-то далеко, прекрасный, легкий набросок женского портрета. Иногда она легко двигалась, прохладная, об¬наженная, в большом зале с белыми деревянными сте¬нами. Ему никак не удавалось представить себе ее глаза. Прошло много дней и ночей, много недель. Он все время работал. Когда рисунок был готов, он откладывал его и забывал о нем, тут же принимался за новый. Новый белый бумажный лист, пустая белая поверхность, новый вызов, снова безграничные возможности и полная изо¬лированность от помощи извне. Каждый раз перед тем, как начать работу, он проверял, все ли двери в доме за¬перты. Начались дожди, но дождь ему не мешал. Его ни¬что не тревожило, кроме десятого рассказа в антологии. Он все чаще думал об этом рассказе, в котором автор изображает орудием страха дневной свет и против всех правил помещает его в обыкновенную красивую комна¬ту. Он подходил все ближе и ближе к десятому рассказу и под конец решил изобразить страх и тем самым убить его. Он взял новый лист белой бумаги и положил его на стол. Он знал, что должен сделать рисунок к этому един¬ственному рассказу в антологии, действительно напол¬ненному страхом, и был уверен, что проиллюстрировать его можно лишь одним способом. Это была комната Стеллы, великолепная комната, в которой они жили вдвоем. Он несколько удивился этому, но уверенность его не поколебалась. Он прошелся по комнате, зажег лампы, все до единой. Окна открыли глаза на освещен¬ную террасу. Красивые незнакомые люди медленно дви¬гались группами по двое, по трое, он изобразил их всех мастерскими серыми штрихами. Он нарисовал комнату, пугающую комнату без дверей, которую просто распира¬ло от напряженной атмосферы, белые стены испещряли незаметные затененные трещинки, они ползли дальше и все больше расширялись. Он видел, что огромные окон¬ные стекла готовы лопнуть от давления изнутри, и, торо¬пясь изо всех сил, начал рисовать их и вдруг увидел про¬пасть, разверзшуюся перед ним в полу, она была черная. Он работал все быстрее и быстрее, но не успело его перо достичь этой черноты, как стены комнаты наклонились и рухнули вниз.
Ее разбудило дребезжание форточки в окне, и она тихо лежала, прислушиваясь и наблюдая, как буря ме¬няла светящиеся узоры на потолке. Тень от водопро¬водной трубы повисла крестом над ее изголовьем, но по потолку снова и снова бегали все новые и новые отра¬жения раскачивающихся уличных фонарей, а порой то был свет автомобильных фар, редких в это время ночи. Слуховое окно было уже несколько недель покрыто снегом, и уже несколько недель он не звонил. Это озна¬чало, что он никогда больше не позвонит. Но тут дверь в умывальную начала стучать, и она встала, чтобы за¬крыть ее. Не зажигая света, она направилась в комнату, выходившую окнами на улицу.
