ЛА ПЛАТА

Ненавижу боль. Ненавижу, с тех пор, как лежал в больнице.
А сегодня ночью ко мне придут говорить о ней.
Говорить будут долго и складно, приводить примеры и делать выводы, строить гипотезы и возводить стены. Между собой и этой самой болью, черти бы ее взяли.
Я буду слушать и сочувствовать, или слушать и улыбаться, потому что мне скажут - смотри! Это же смешно! - или слушать и хранить бесстрастное выражение лица.
У меня очень интересный собеседник.
Я постепенно "раскачиваю" его, и тогда истаивают маски - одна за другой. Остается то, что остается.
Блестят глаза, волосы липнут ко вспотевшим щекам, потом лишнее отпадает: получается эскиз, профиль ангела на фоне окна - и замечаешь, что нос у него с горбинкой, вспоминаешь, как выглядит твой, перебитый. А собеседник кусает губы.
Осталось обнять и сказать, что дальше будет все хорошо...
Последнее время он решительнее, он приходит без масок, так что все происходит много быстрее. Не тянется всю ночь.
И теперь он плачет. Плачет и кладет голову мне на плечо, говорит, что жить ему больно, больно, черт бы это все побрал. И много других слов. Нельзя так жить. Это неправильно. Это только так. Да, только так.
Я говорю все известные мне добрые, лицемерные, умные слова, которые ему помогут - помогут, как помогали раньше, и он обмякает, обняв меня и взяв за рукав.
У меня нет своих слов.
Потом он засыпает. Засыпает на ходу. Я веду его к постели - он падает.
Завтра он проснется и будет знать, что делать - ведь он всегда знает, что делать. Только сопротивляемости ни на грош.

Почему он приходит ко мне, я не знаю. Он обычно - общительный, эмоциональный человек, душа общества, его любят. Привык быть центром вселенной. При его известности - немудрено, что привык. Поэтому его ранит что угодно: статья в газете, где о нем отозвались плохо, очередная девица ушла, родители просят денег...
Хорошо известный. Просто слишком молодой.
Такая известность в двадцать лет, наверное, ранит сильнее всего. Наверное, он истерик. Или, может быть, там так тяжело... Я не знаю. Он с шестнадцати в этом чертовом театре. И познакомились мы на какой-то театральной тусовке - я тогда работал на фестивале синхронным переводчиком.
А я давно уже не плачусь - никому. И друзей у меня мало. Их всегда было маловато.
Один раз я поговорил с ним по поводу моей тогдашней дамы. Хотя я тогда плакать точно не мог - состояние полубессознательное, пульс сто, как говорится.
С чего так - не знаю. Не в первый раз. Никогда так не...
Он буквально уложил меня рядом с собой, потому что я не стоял на ногах, и не давал выпасть в осадок. Говорил, что я теряю сознание, что мне нужно вытолкнуть из себя яд, которым я надышался от этой дуры. Хоть бы меня вырвало.
Я хотел сказать - не дура. Я хотел много чего сказать.

Дыши. Давай дыши, видишь, горло освободилось - рассказывай, хотя бы по куску, рассказывай, что у вас такое, это необходимо, ты же никогда не...

Я не понял: надо мной что, издеваются? Почему я должен... В мозгу вспыхивали, как адские переводные картинки, то сцены каких-то пыток, то сцена прощания с той самой... Кем? Да я сцены закатываю, думал я. Я не лучше ее. Стыдно. Невыносимо стыдно. Почему, спросил он. Почему? У тебя ничего не может болеть? Ты автомат? Ты ломал нос, руку, ходил на работу с воспалением легких - какого черта? Можешь не любить себя, но убивать себя ради того, кто рад бы тебя помучить посильнее... Замолчи, а? Нет. Не молчи. Не надо молчать.
И тут на меня навалилась тяжесть. Я не замечал горы на плечах, да? Да-да. Так его, нельзя себе позволять...
Да, немудрено, что ты вот так упал, сказал он. Смотри, сколько камней. Смотри, я возьму половину. И выброшу ее к чертовой матери. А потом вторую половину, еще часть, и еще столько же...
Когда я наутро встал, я был не в состоянии выйти из квартиры. Он был на удивление бестактен. Но я был жив.
Как ни странно, мне даже не стыдно.
...Похоже, я плачу долги - не кровью, как в старину, так чем-то еще другим. Он приходит ко мне каждый месяц - то больным, то здоровым. Он срывается посреди разговора и начинает рассказывать, как плохо, как невесело, как больно. Ну, наверное, это плата. Плата за...
За что именно?
Я держу его руку в своей и понимаю, что виноват.
Или виноват не я?..
Боль - мой враг, не больше и не меньше. Мне никогда не приходило в голову, что мне могут помочь в чем-то личном. Я и не ждал.
Он тоже не ждал - но ему его боль стала даже не другом - средством оплатить выживание. Он впихивает куски своего опыта в спектакли, в танец, в интервью. Каждый раз, когда ему больно, он ухитряется этим воспользоваться. Со мной, с другими, с кем-то еще.
Я бы придумал выход - но пока я могу помочь ему частично, в целом я не помощник.
Поэтому я встаю, стряхиваю его с себя...
И разбиваю окно.
Осколки сыплются вниз - вниз-вниз-вниз - и ему, загипнотизированному сверканием осколков и светом лампы, я говорю:
- Возьми кусок стекла.
...Ночь, сигаретный дым и желтый свет вызывают к жизни странную цепочку воспоминаний. Плата, зарплата, la plata. Ла-ла-ла. Река такая. Впадает в залив.
Он берет этот осколок, двигаясь медленно, как во сне. И я вижу, что слезы ненастоящие.
Я протягиваю руку.
- Давай - говорю я. - Попробуй. Резани и посмотри, что из этого выйдет.
Он так же медленно опускает руку. В глазах страх.
Я беру его ладонь и сжимаю кулак. В последний момент он выпускает стекло.
- Не надо.
- Это враг, - терпеливо разъясняю я. - У тебя есть враги?
Он морщит лоб. Наконец говорит:
- Есть...
- И чего они хотят тебе?
- Да чего угодно! Грязи! - разговор переходит в обычное русло. - Ты всегда сидишь в своей конуре и не знаешь ничего - а ты посмотри, как меня вчера отнагибали! (Тот забрал мои деньги, тот - роль, этот, этот, этот... )
Накатанные рельсы. Почти что самолюбование.
- Да помолчи ты... - я беру второй осколок.
- Я сейчас попробую тебя убить. Или просто изобью, к чертовой матери. Надоел.
В его зрачках отражаются огоньки моей лампы. Лампы-рампы.
- Чего?
- Я попробую. И не пытайся убежать, ключа нет. У нас девятый этаж. И если ты победишь, никто не будет тебя винить. Пьяная драка. Самозащита-то разрешена.
Он смеется. Думает, я шучу. Я бью первый раз и проделываю большую некрасивую дыру в рукаве его свитера. И он бросается на меня, чтобы выбить, выбить из меня дурь, и кричит, что убьет меня на самом деле, и азарт сияет синим пламенем на дне зрачков.
...Потом мы покидаем разгромленную кухню и идем до метро в три часа ночи, потом мы идем по пустой улице и кричим что-то в окна домов, и я уже дома объясняю ему:
- Ты умеешь драться. Просто тебе вдолбили, что это не тот способ. И еще ты не злой. Но тебе же понравилось. Увидишь врага - бей. В морду. Понравилось?
- Да! - В синем свете лампы он похож на 12-летнего плохиша в своем порванном шмотье. Срабатывает другая цепочка - популярные ныне ирландцы и их знаменитая борьба за независимость. Рыжий цвет. Рыжий, как от пламени взрыва.
- Ты их бей, пока ты можешь! Это же... Ну, правильно это.
- А ты тогда кто? - ехидствует он.
- А я не враг - объясняю я, накатив еще рюмку по старой привычке кухонных посиделок. - Просто я не хочу, чтобы ты умер. Ты тоже не хочешь. Ты мужик или где?
- Я не мужик - с серьезным видом паясничает он. - Я актер.
- Что? Не актер ты ни разу. Сыграл бы в Сталлоне. Вот кто мужик.
- Это раза в три круче!
- Ну так и будь!
- А то! - издевательски говорит он, и мы радостно ржем. Как два жеребца. Ни над чем. Над собой. Утром он уходит на репетицию, тряхнув мокрой гривой - душ работает. Это у нас, видимо, генетически, прошито и впаяно - после пьянки на работу.
Плата, la plata. Та. Материнская. Наше спасение в случае чего. Серебро в бутылке. Которое не молчание. Зажевать запах пьянки мятным чуингамом, забыть до вечера. Можно подумать, я первый.
А я сижу в пустой квартире и понимаю, что у меня теперь есть еще один враг. Потому что мне однажды захочется, чтобы меня кто-то притянул к себе - парень, который и слабее, и моложе, но что, что в нем есть, что? - и сказал. "Дыши. И не надо молчать. Только не надо молчать".
Те, кому я доверяю, на это неспособны.
Как мне не стыдно.
А потом он звонит мне с дороги и говорит, что нашел мне место. Хорошее. Высокооплачиваемое. У их спонсоров, в приличной фирме.
Во мне что-то ломается. Я опускаю трубку. Потом понимаю, в чем дело.

Я привожу себя в порядок и иду на работу. Потом в перерыве - понимаю, что жду звонка. Потом доделываю дела за последний месяц. Потом я звоню заказчику.
Крыса офисная.
Коллаж - монтаж.

Через несколько месяцев он звонит мне и приглашает на день рождения девушки.
У него есть девушка. Я об этом читал. У него успех. Он счастлив. Кажется, именно она купила ему квартиру.
Невероятно.
Когда-то, в начале 90-х, я приобрел на всякий случай пистолет. Дурак был.
Вот теперь я беру "Беретту" и иду к нему в гости.
Точно, точно, сошел с ума - несколько месяцев, которые мы с ним не виделись, мне горько. Как-то очень плохо. Я не умею звонить первым. Нет, ничего такого, о чем сейчас пишет всякая дрянь, или я совсем не мужик, что ли? А вот чувствую себя не лучше брошенной жены. Или мужа.
Понятно теперь, почему женщины от ревности вытворяют невесть что. Если вытворяют - дуры. Но что поделать-то?
Окно высокое. Я улыбаюсь и протягиваю потенциальной невесте шиповник, аккуратно срезанный в школьном дворе двадцать минут назад. Оригинально.
Блондинка крашеная, ей-богу.
- Белый шиповник - страстный любовник - говорит она томным голоском и сует нос в цветы. И нос, естественно, морщит. - Здравствуйте.
Квартира большая - комнаты четыре - вкуса никакого. Декаданс. Во всей красе. Чьими стараниями - не знаю. Мне почему-то обидно.
Он тут.
Я некоторое время смотрю, как он, поздоровавшись со мной и пообещав поговорить, вязнет в остальной тусовке. Ко мне с его подачи направляется какой-то жлоб с предложением поговорить, потом еще какие-то из разряда "нужных людей". Он оборачивается помахать мне рукой и ошалело смотрит, как я аккуратно проливаю розовую жидкость из своего стакана на пиджак одного из гостей.
Потом иду к двери.
Натыкаюсь на пьяного и подталкиваю его в плечо - нечего тут шляться. Большой шкаф падает громко. Когда на шум выбегают гости, я уже внизу. Дверь вылетает. Хорошая пружина, такие все выдержат...
Единственная пуля в "Беретте" - серебряная. С тех же времен, по заказу. Плата, на джинсах заплата, la plata. Река. Залив. Абзац.
Та-та-та, говорит пулеметчик.
Я захожу за угол и приставляю к виску ствол. Сага о героях галактики, ей-богу. Надо с этим кончать. Пока не поздно. Жмурюсь - от невиданного прежде удовольствия: сейчас - всё. И никакой боли.
Раздается крик, и согласно законам жанра меня сшибает с ног - кто бы вы думали? Он? Вы угадали. Приз.
- Почему не меня?
- ... hijo de puta. Вот собакин ты сын, ангел!
Я не сразу понял, что мне говорят.
Я сидел на газоне во дворе его дома, сжимая в руке совершенно ненужный кусок металла, а он так же крепко. как я вцепился в пистолет, вцепился в меня и говорил, говорил что-то о своей вине, о третьем лишнем, о том, что я ему помог, а он сволочь и ничем не отплатил, а плата за это...
Плата, зарплата, заплата на латах. Рlata. Серебро. Та-та-та. Гельд, гельд.
Я осторожно высвободился и встал.

- Мне совершенно не нужны твои вопли. - ... . Слезы... - кусок металла где-то в траве был бы полностью согласен. - И все остальное тем более. (самообвинения, битье кулаком в грудь... Зачем? Кто там говорил о брошенной жене? Что? Когда? Сколько лет назад?)
Я смотрю в его растерянную физиономию, на его забрызганные брюки и понимаю, что не хотел бы... Чего не хотел бы? Оставаться? Бить в морду? Что?
Он что-то кричит мне вслед.
О том, что и он сейчас - товар, и я - товар, и он хотел отплатить мне по честному (вот плохиш, ей-богу, но куда денешься), что...
Я не хочу, чтобы мне платили.
Я не могу ему объяснить, что есть долг, а есть задолженность. Есть отдача долгов, в которой ничего позорного нет, а есть регулярная плата по банковским счетам. Плата, зарплата, шестая палата. La Рlatа. Человек как часть мутного моря. Та-ата. Вперед.
Туата ле Даннан, мифы о которых я читал в институте, брали виру кровью за мелкие грехи. Я упрямый человек. Не хочу отдавать кровь за медные грошики. Кажется, здесь есть еще и его кровь. Я дурак.
Я иду к своей двери по коридору, медленно, очень медленно иду, и меня душит крик.
Чего я хотел от этих рук? От этой единожды безотказной жилетки для всех, которой пишут письма, которую ждут у подъезда любого клуба, которой самой нужно выплакаться - нужно, необходимо, до зарезу, пусть хоть один человек... Хоть один... Он человек или кто, в конце концов?
Может, я его не считал за человека? Может такое быть?
Но я тоже не смогу так, простите, работать - жилеткой за фиксированную зарплату.
Он звонит мне глубоко ночью. Я бросаю трубку.
Мне никто не нужен.

Через месяц я читаю заметку о том, как он влетел в аварию.
Через день сижу у его койки, чувствуя себя бесполезным чурбаном, через два - слышу от него, что я не нужен. Иди ты сам знаешь куда. И остаюсь. Потому что ...
Плата, заплата, зарплата. Гельд, гельд, орали наемники, отказываясь сражаться. La Рlata, мутные воды, последнее прибежище сокровища. Горькое. Очень горькое, как лекарство.
Я никуда от него не уйду. Как и он от меня.
Мы теперь не нищие. К деньгам это не имеет отношения. Но мы не платим.
Просто платить больше нечем.