Тревожной зимой 1928-1929 года в салонах московского демибомонда, который сейчас называется «светской тусовкой» и существует ровно с той же целью, что и тогда, – дабы кумиры публики не отбились от рук, – говорили в основном о двух предметах. Об иномарке, которую Владимир Маяковский привез из Парижа, и о том, что оттуда же он скоро привезет невесту-«белоэмигрантку». По тем скудным временам иностранная малолитражка, которой обзавелся Маяковский, была то же самое, что белокаменный дворец на Лазурном берегу сегодня – знак несомненного благополучия и благоволения властей. 

 

 Обеим обновкам, машине и даме сердца, поэт посвятил стихи. 

Довольно я шлепал,
дохл
да тих,
на разных
кобылах-выдрах.

Теперь
забензинено
шесть лошадих
в моих
 четырех цилиндрах. 

Технически точная спецификация: именно четыре цилиндра, именно шесть лошадиных сил было у модели 1925 года Renault NN – «серого реношки». Машину велела ему купить Лиля Юрьевна Брик, которой посвящена практически вся любовная лирика Маяковского. «Очень хочется автомобильчик, – писала она ему перед поездкой. – Привези, пожалуйста! Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех Фордик».

 Возвращаясь в Москву, Маяковский загодя написал «Ответ на будущие сплетни»: 

Не избежать мне
сплетни дрянной.
Ну что ж,
простите, пожалуйста,
что я
из Парижа
привез «рено»,
а не духи
 и не галстук. 

Вот про духи и галстуки покривил душой Владимир Владимирович. «Я постепенно одеваюсь... – писал он из Парижа своей московской музе, – и даже натер мозоли от примерок... Духи послал; если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно». А вот ему от нее: «Рейтузы розовые 3 пары, рейтузы черные 3 пары, чулки дорогие, иначе быстро порвутся... Духи Rue de la Paix, пудра Hоubigant и вообще много разных... Бусы, если еще в моде, зеленые. Платье пестрое, красивое, из крепжоржета, и еще одно, можно с большим вырезом для встречи Нового года...» «Спасибо за духи и карандашики. Если будешь слать еще, то Parfum Inconnu Houbigant’a. Целую всю твою щенячью морду. Лиля».

  Еще точнее, чем описание машины, было описание парижской пассии. Никогда не укрывавшийся за псевдонимами, Маяковский и ее назвал настоящим именем – Татьяна Яковлева. На бумаге адресованное ей стихотворное письмо опубликовано было лишь в 1956 году, да и то в Америке, в недоступном советским читателям журнале. Однако Маяковский читал его в компаниях, и весть о заграничном романе поэта будоражила тусовку не меньше заграничного автомобиля, в устах завистливой молвы превратившегося в «роллс-ройс».

Татьяна Яковлева

Лиля Брик сделала все, чтобы вытравить память о Татьяне Яковлевой, в чем встречала полное понимание советского агитпропа: у певца Октябрьской революции не должно было быть возлюбленной в буржуазном Париже. Между тем в ее судьбе столь ярко и причудливо отразилась немыслимая эпоха, в которую ей довелось родиться, что, право же, она заслуживала бы отдельного рассказа, даже если бы в ее жизни и не было краткого романа с поэтом.
 


Она всерьез считала себя потомком Чингисхана и числила среди своих предков Кублай-хана, Тимура и Бабура. Спорить с этим невозможно. Чингисхан так Чингисхан. Генеалогия – наука, с легкостью доказывающая, что все люди братья. Гораздо с большей достоверностью можно назвать деда Татьяны по материнской линии – танцовщика, а одно время и директора балетной труппы Мариинского императорского театра Николая Сергеевича Аистова. Особо пышных лавров как солист он не снискал, но пользовался спросом как артист миманса, то есть тот, кто сам не танцует, но создает антураж; его коньком была роль герцога в «Жизели»: у Николая Сергеевича была осанистая повадка и умение производить плавные повелительные жесты. Его дочь Любовь Николаевна была барышней элегантной и кокетливой. В 1904 году она вышла замуж за Алексея Евгеньевича Яковлева – архитектора, чьей специальностью были театральные здания. В 1913-м, когда Татьяне было семь лет от роду, проект ее отца выиграл конкурс на сооружение театра в Пензе. Туда со скарбом, прислугой и гувернанткой-немкой и перебралось семейство.

Алексей Евгеньевич был личностью неординарной, энтузиастом научно-технического прогресса, автомобилистом и авиатором. В 1914 году он купил аэроплан, назвал его Mademoiselle и стал рассекать на невиданном аппарате небесные просторы в пензенских окрестностях, чем навлек на себя неудовольствие местных крестьян, жаловавшихся начальству, что отчаянный летчик пугает коров на пастбищах, отчего у них скисает молоко. Однако брак вскоре распался. Любовь Николаевна с двумя дочерьми на руках вышла замуж за процветающего фармацевта Василия Кирилловича Бартмера, который после революции разорился до нитки, а в 1921 году умер от туберкулеза. Любовь Николаевна перебивалась из куля в рогожу – она открыла школу танцев. Квартиру уплотнили, оставив бывшей владелице одну комнату. Фамильной мебелью, как повсюду тогда в России, топили, чтобы не околеть зимой, печку, а что уцелело, продавалось вместе с постельным бельем и столовым серебром на толкучем рынке. В 14 лет у Тани обнаружился неожиданный талант: она сотнями строк запоминала стихи и стала зарабатывать свою толику пропитания, стоя на перекрестке оживленных улиц и декламируя на потеху прохожим Пушкина, Блока, Лермонтова и Маяковского.

В 1922 году мать в третий раз вышла замуж, а у Тани открылся туберкулез – не исключено, что она заразилась от покойного отчима. Доктора советовали, если есть хоть малейшая возможность, ехать в Европу. Хотя в Париже к тому времени осели близкие родственники по отцовской линии – бабушка, дядя и тетка, – выезд из Советского Союза был делом в высшей степени сложным. Но у родственников были связи; бумаги для Татьяны оформлял могучий и влиятельный промышленник Андре Ситроен. В 1925 году 19-летняя Таня приехала в Париж – из вагона на перрон сошла «прелестная немытая дикарка», как выразился один из встречавших.

Что значило для юной пензенской провинциалки, измученной ежедневной борьбой за кусок хлеба, оказаться в одном из величайших городов мира в комфорте и неге? Об этом лучше всего говорит ее письмо матери. Таня пишет, что поселили ее у бабушки в квартире на Монмартре, что в квартире есть ванная комната, а в ней из крана течет горячая вода, а на кухне стоит чудесная газовая плита, а еще там есть телефон и окна от пола до потолка, в которые видно Эйфелеву башню, а бабушка приносит внучке какао в постель и не разрешает подыматься раньше 11 часов. Это был просто рай, сказочный подарок судьбы.

Парижская родня Тани существовала отнюдь не на обочине общества. Ее дядя Александр (Саша) Яковлев был блистательным художником, путешественником и неутомимым донжуаном, обеспечившим себе финансовую независимость и прочный социальный статус. Он помог перебраться во Францию своим матери и сестре из Константинополя, куда обе эвакуировались вместе с остатками Белой армии (муж сестры, офицер, был убит матросами в Кронштадте). Сестра Александра, Сандра Яковлефф, тетка Татьяны, стала певицей, солисткой парижской Оперы, и как раз в 1925 году, за несколько месяцев до приезда племянницы, дебютировала в заглавной партии в «Аиде».

Неустанными заботами родственников туберкулез отступил. Было бы большим преувеличением сказать, что юная русская красавица покорила Париж с первого шага. Там и не таких видали. Пусть даже алмаз идеально чистой воды – он тем более нуждается в огранке и полировке. Дядя Саша взял опеку над «немытой дикаркой» – именно он так назвал Таню. Как профессор Хигинс Элизу Дулитл, он учил ее правильно говорить и держаться за столом, водил в музеи, дал понятие об истории европейской живописи и архитектуры, заставлял читать Стендаля и Бальзака, прививал вкус, а когда его посев дал первые всходы, пристроил в рекламное фотоагентство – Татьяна позировала в мехах, ювелирных украшениях и нижнем белье для журналов мод. В 21 год она закончила парижскую Ecole de Couture, примерно равнозначную московскому Строгановскому училищу, и нашла себе занятие по специальности, способное худо-бедно прокормить ее, – она стала шляпницей, дизайнером дамских шляп, фасоны которых часто рождались в ее воображении после созерцания полотен Кранаха и Вермеера. Постепенно она вошла в парижский артистический круг, стала водить компанию с Сергеем Прокофьевым, Жаном Кокто и Марком Шагалом. Вместе с тем в письмах матери она жалуется на невыносимую скуку парижского «света» и свое одиночество.

Именно в этот момент она и познакомилась с Маяковским.
 


У Михаила Зощенко есть рассказ «Западня», в котором выведен пролетарский поэт, отправившийся в Европу «для ознакомления с буржуазной культурой и для пополнения недостающего гардероба»: «Ну, конечно, говорит, – громадный кризис, безработица, противоречия на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на что». Трудно не увидеть в рассказе пародию на заграничные впечатления Маяковского, который в стихах вскрывал противоречия «города контрастов».

В сущности, «Стихи о советском паспорте» следовало бы назвать «Стихи о советском загранпаспорте». Не только потому, что это следует из самой описанной ситуации, но и потому, что внутренних общегражданских паспортов в год написания стихотворения – 1929 – в Советском Союзе еще не было. Постановление ЦИК о введении паспортной системы было издано лишь в декабре 1932 года. Маяковский, несомненно, дорожил своим выездным статусом, это была привилегия очень немногих; вспомним, как рвался за границу Михаил Булгаков, но так и не получил разрешения. Как в свое время Пушкин. Сегодняшним молодым людям этого не понять. Они не помнят, что было время, когда из страны за границу выпускали лишь лояльных граждан, что для отца перестройки Михаила Горбачева «закон о выезде» был едва ли не последним бастионом в борьбе за полномочия верховной власти.

Впервые Маяковский поехал за границу в 1922 году, сразу же после благожелательного отзыва Ленина о стихотворении «Прозаседавшиеся». В Париж он влюбился с первого взгляда. Трудно судить о степени искренности стихов и фельетонов, обличающих буржуазную действительность и сатирически изображающих русскую эмиграцию. Художник Юрий Анненков, встречавшийся в Париже с Маяковским и саркастически прокомментировавший его парижский цикл, считал эти сочинения данью за возможность ездить за рубеж. И утверждал, что знаменитые строки «я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва» таят в себе двойной смысл: мол, поэт подразумевал, что Москва приказывает ему вернуться, чего он никогда не сделал бы по доброй воле.

Осенью 1928 года (Маяковский приехал в Париж 15 октября из Берлина) его переводчиком и гидом, как и прежде, была младшая сестра Лили Брик Эльза Триоле (в парижском цикле нашлось место и для нее: «...со мной переводчица-дура щебечет бантиком-ротиком»). Если за публичным поведением Маяковского приглядывали сотрудники посольства, то Эльза по поручению сестры бдительно следила за его частной жизнью. Как раз в этот визит и у тех, и у других были основания для беспокойства: в Ницце отдыхала американка Элли Джонс со своей двухгодовалой дочерью, которую она зачала и родила от Маяковского во время его пребывания в США. Она привезла дочь специально, чтобы показать ее Маяковскому. Маяковский отправился в Ниццу один. Эльзой и Лилей овладела сильнейшая тревога. Еще не зная, что свидание прошло неудачно, они решили подстраховаться, отвлечь его от Элли Джонс романом с другой дамой. На роль этой приманки Эльза и выбрала Татьяну Яковлеву.

«Татьяна, – пишет Триоле в своих воспоминаниях, – была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими желтыми волосами, довольно накрашенная... В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнеутвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам...» И еще: «...годы, проведенные в эмиграции, слиняли на нее снобизмом, тягой к хорошему обществу, комфортабельному браку. Она пользовалась успехом, французы падки на рассказы эмигрантов о пережитом, для них каждая красивая русская женщина-эмигрантка в некотором роде Мария-Антуанетта...»

По словам Эльзы, она познакомила Татьяну с Маяковским «для смеха», а кроме того потому, что у нее бурно развивался собственный роман, с писателем Луи Арагоном, и ей было недосуг сопровождать московского гостя. Операция была разработана блестяще: узнав, что в день возвращения В.В. из Ниццы, 25 октября, Татьяна должна посетить известного парижского терапевта, Эльза записала Маяковского на прием к тому же доктору на тот же день и час. В приемной врача и произошла первая встреча. Маяковский, по словам Яковлевой, был сражен любовью наповал. Он отвез ее домой на такси, закутав ее колени своим пальто, и на лестничной клетке перед дверью бабушкиной квартиры будто бы на коленях объяснился в любви.

Татьяна была потрясена. В письме к матери она называет его «абсолютным джентльменом», а дочери впоследствии говорила, что Маяковский был мужчиной неотразимого сексуального обаяния. Впрочем, никакого интима между ними не было: Таня была воспитана в этом отношении строго и намеревалась остаться девицей до брака. Они встречались каждый день вплоть до 2 декабря – дня, когда истекал срок действия его визы. Она поразила его своим знанием русской поэзии, в том числе его собственных стихов. Днем она помогала ему делать закупки по списку Лили Юрьевны, а вечера они проводили в ресторанах, вскоре превратившись в «звездную пару» парижского общества.

«Роман их проходил у меня на глазах и испортил мне немало крови», – пишет Эльза. По ее версии, Татьяна заблуждалась относительно подлинного смысла происходящего: «Откуда ей было знать, что такое у него не в первый раз и не в последний раз? Откуда ей было знать, что он всегда ставил на карту все, вплоть до жизни? Откуда ей было знать, что она в жизни Маяковского только эпизодическое лицо?»

Молва о новой подруге Маяковского достигла Москвы. Лиля Юрьевна озаботилась проблемой всерьез. Ее сексуальные отношения с Маяковским прекратились несколько лет назад («Вот и любви пришел каюк», – написал он в 1924 году; она датирует разрыв 1925 годом). Однако Маяковский был главным добытчиком в «семье» из трех человек. В письме к Эльзе она требует представить ей самые точные и полные сведения об «этой женщине, по которой Володя сходит с ума... и которая, как говорят, падает в обморок при слове merde».

Особенно Лилю должно было потрясти известие о том, что Маяковский в Париже написал два стихотворения, посвященных Яковлевой. Такого еще не было. Лишь в поэме «Облако в штанах» фигурирует другая женщина – Мария (Мария Денисова), но после знакомства Маяковского с Лилей Брик в июле 1915 года – только она. Мало того: вернувшись в Москву, Маяковский считает возможным читать стихи, адресованные другой женщине, в компаниях. Стихи эти должны были убедить Лилю: парижская пассия – не «эпизодическое лицо».

 В советской школе нас учили, что два этих стихотворения – шедевры русской любовной лирики. Может, и так. На любителя. Отлично сказано, например, вот это: 

Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
 и неуклюжих рук. 

 Лилю же Юрьевну должны были в первую очередь насторожить вот эти строки: 

Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму –
одну
 или вдвоем с Парижем. 

«В глубине души, – пишет Эльза Триоле, – Татьяна знала, что Москва – это Лиля». Лиля ей была не по зубам. Поэтому переезд в Москву исключался. Значит, переехать должен был он. Записные комментаторы проявили чудеса изобретательности, доказывая, что поэт вовсе не это имел в виду. Но смысл вышеприведенных строк совершенно однозначен. Эта угроза была более чем реальна. Но именно ее реальность и помешала ей осуществиться.

Инцидент исперчен


Он уехал в мрачном настроении – предстояло объяснение с Лилей. Она осталась придавленная могучей силой его непостижимой личности. «Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня... Здесь нет людей его масштаба...» – делится она с матерью, сама не понимая, как ее угораздило полюбить певца кастета и маузера. Он в своих письмах и телеграммах называет ее «Таник», а себя – «Вол». Работы у него и впрямь невпроворот: в театре Мейерхольда репетируется «Клоп», на который он возлагает огромные надежды. «Я совсем промок тоской... Работать и ждать тебя – это единственная моя радость».

Таня пишет взволнованной матери: успокойся, ни в какую Россию я не собираюсь, и вовсе он не возвращается в Париж, чтобы «забрать меня», а просто повидаться. «Не забывай, – добавляет она, – что твоей девочке уже 22 года и что очень немногие женщины были так любимы на протяжении всей своей жизни, как я в своей короткой. (Это то, что я унаследовала от тебя. У меня здесь репутация femme fatale.)». В другом письме матери она пишет, что совершенно не собирается замуж прямо сейчас, что она слишком дорожит своей свободой и независимостью. И наконец: «У меня сейчас масса драм. Если бы я даже захотела быть с Маяковским, то что стало бы с Илей, и кроме него есть еще двое. Заколдованный круг».

Разрубить заколдованный круг Маяковский приехал в феврале, едва дождавшись премьеры «Клопа», на два месяца раньше, чем обещал. И опять ничего не решилось. Все было в точности так же, как в прошлый раз. Не было только одного – последнего, решительного шага. Не решалась она. В апреле у него закончилась виза. Договорились, что он вернется в октябре, а она до этих пор обдумает, принимает ли она его предложение руки и сердца. Прощальный ужин с друзьями в Grande-Chaumiere и проводы всей компанией на Северный вокзал имел все признаки помолвки.

Он не вернулся. Всего вероятнее, мы уже никогда не узнаем, причастна ли Лиля Юрьевна к отказу Маяковскому в выездной визе. Возможности такие у нее были. Но и сами «органы» не слепые. Строчку про «вдвоем с Парижем» они поняли в единственно возможном смысле. 1929 год стал историческим рубежом – то был год «великого перелома», год единоличного воцарения Сталина, ликвидации НЭПа, начала сплошной коллективизации, уничтожения кулака как класса; он стал также переломным в личной судьбе поэта – Маяковский чувствовал, что впал в немилость, но не понимал почему. Не помогли и «Стихи о советском паспорте», написанные для «Огонька», но опубликованные лишь после смерти автора – парадокс их в том, что сочинил их Маяковский не по случаю получения загранпаспорта, а в тщетной надежде его получить. Он долго не верит в случившееся, ищет боковые ходы – бесполезно.

Решив, что клин клином вышибают, Брики используют то же оружие, каким когда-то стала Яковлева, – спустя две недели после возвращения Маяковского из Парижа знакомят его с красавицей актрисой Вероникой Полонской. Маяковский продолжает писать «любимому Танику», но постепенно страсть к Полонской берет верх. В августе в переписке начинаются сбои – оба жалуются, что не получают ответов на свои послания. Последнее письмо от отчаявшегося добыть визу Маяковского отправлено 5 октября. А в январе от Эльзы пришло известие, что Татьяна вышла замуж. «Точку пули в своем конце» Маяковский поставил 14 апреля.

Осталось непонятно, кому посвящены предсмертные строки:

Уже второй должно быть ты легла
В ночи Млечпуть серебряной Окою
Я не спешу и молниями телеграмм
 Мне незачем тебя будить и беспокоить... 

Каждая из трех возлюбленных – Брик, Яковлева, Полонская – считала адресатом себя...