Сегодня я впервые увидела падающую звезду. Я так всегда хотела это увидеть, так мечтала и вот неожиданно это произошло. Именно тогда, когда я совсем была не готова. Ни желания не было в это секунду, ни нужной мысли, которую я бы успела произнести в этот момент. Вот так всегда ...  Ждешь, ждешь - получаешь и не соображаешь, что с этим делать. 

А ведь какая лунная ночь, какое красивое звездное небо и как загадочно переливается луна, отражаясь в спокойном море. Вот только нет сейчас тебя рядом, так скучно и так тоскливо. 

Хоть бы успела загадать желание о нас с тобой, хоть бы успела что-то произнести в эту секунду. А как же красиво она летела, может 3, а может 4 секунды, мгновение, но как в сказке. 

Эх, жаль, что все так получилось, но видимо так было надо, видимо вот так и происходит все самое главное в нашей жизни: неожиданно, спонтанно, когда совсем уже не ждешь. 

Не зря говорят, что если ты чего-то очень хочешь - меньше думай об этом и обязательно получишь. Вот это правда, чем дольше думаешь, загадываешь, повторяешь: "Ну когда же, когда ?!"... А тут раз и все, получилось, произошло ... 

Вот, уже поздно, надо идти домой. Завтра рано вставать и дел очень много, а может ты сможешь позвонить мне с самого утра, а может у тебя будет свободная минутка спросить как я спала, что мне снилось ... Как же тяжело мне без тебя, как сложно ждать, как тяжело скучать ... 

Ночью мне снился какой-то сон и я увидела себя и небо на котором был след, оставленный  падающей звездой.  В эту самую секунду я подумала как люблю тебя и как мне плохо без тебя, а в следующее мгновение я услышала звонок телефона. Не понимая сон это или нет я прислушивалась к звукам в комнате и явно услышала, что это в реальности тут и сейчас звонит мобильник. 

Протянув руку я увидела твое имя и сердце так запело в такт этой мелодии и я услышала такой родной голос ! "Привет, Солнце !" 

То, что ты говорил дальше я даже не поняла или шутка, или правда, потому что ты должен был приехать только через 6 дней, таких долгих 6 дней и вдруг сказал : "Открывай двери, я уже подхожу к двери ! "  Не может быть, неужели это правда !  

Я вскочила и в один прыжок оказалась у двери и когда открывала двери услышала твои шаги, они были твои, их нельзя было спутать ни с какими другими. "Здравствуй, Любимый ! Как я скучала !" 

В тот момент когда мы обнялись я вдруг вспомнила свою ночную прогулку по берегу моря и прошептала :"Спасибо Тебе  Звезда ! Ты исполнила мое самое заветное желание !"  

Он нежно посмотрел на меня и с небольшой иронией в голосе спросил : " Какая еще Звезда ?!". 

Я улыбнулась, закрыла глаза и положила голову на его плечо : "Это очень удивительная история, пошли скорее домой, я так соскучилась, сейчас я тебе все расскажу ...."

Автор Medena специально для quotesxlife.com

 

Источник:http://quotesxlife.com/

В одной маленькой стране, в небольшом, захолустном городишке, где все знают друг друга и нет тайн, где радости общие, а несчастья, поделённые на всех, уже и не кажутся несчастьями, родился в давние незапамятные времена один мальчик, доказавший, что не место красит человека, а что, наоборот, есть такие люди, которые не только могут украсить собой любое место и время, они могут остаться в памяти людей навсегда. Таким оказался и этот обыкновенный мальчик. Необыкновенным в нём было только то, что он очень рано научился не только слышать и видеть. Он умел впитывать в себя всё, услышанное и увиденное, умел понять всё и бесстрашно искать ответы на недостающие и непонятные ему вопросы. В любопытном мальчике притаился неутомимый искатель Истины. Он хотел знать больше, больше, ещё больше… Всё! Узнав одно, он тут же устремлялся на поиски нового, ещё более интересного и непонятного. Когда мальчику исполнился один год, в доме его родителей собрались жители городка, чтобы поздравить мальчика с его первым юбилеем. Каждый подарил ему собственноручный рисунок с одним, единственным пожеланием. Все желали мальчику Счастья, и сопровождали своё пожелание собственным изображением Счастья. И все эти изображения отличались друг от друга, и их оказалось ровно столько, сколько в городе было жителей. Мальчик рос и никогда не расставался со своей коллекцией представлений о Счастье. Он никак не мог понять, что же это такое "Счастье"?.. Почему все ему желали его, но изображали, по-разному. Когда он подрос, то уехал из родного города и посвящал всё своё свободное время беседам с людьми, и задавал им всем, один и тот же вопрос: — Что такое счастье? Люди посмеивались, или становились грустными, описывая счастье, или его отсутствие, и так же, как в рисунках, у каждого человека было своё Счастье. Но оно никогда не совпадало даже у двух людей, независимо были ли они чужими, или самыми близкими. Все описывали счастье по-своему. Для мужчин — это была работа, профессия, друзья, деньги, машины, яхты, путешествия. Для юношей и девушек — любовь, веселье, развлечения. Для женщин — семейный очаг, дети, муж, благосостояние, наряды, драгоценности, красота. Но общей картины не получалось. Он пытался собрать её из отдельных деталей, как мозаику, но нет — это не было цельной картиной. Она напоминала одеяло из лоскутков, лишённых жизни. Мальчик стал юношей, потом мужчиной, и всю свою жизнь посвящал поискам Счастья. Иногда ему казалось, что он его достиг, но стоило сделать одно неловкое движение или допустить одну неверную мысль, и его картина Счастья вновь разлеталась на тысячи осколков, погружая его в печаль. Казалось, что он уже никогда не получит ответа на вопрос всей своей жизни. Он пережил всё, что только можно было пережить. Он любил и был любимым, он имел детей и дал им достойное воспитание, он работал и путешествовал, но всегда добросовестно и неустанно искал ответ на свой вопрос… Тщетно! И однажды он взмолился Богу: — Господи! Я доволен всем, что имею, я ничего у тебя не прошу, но ответь мне, что же такое "Счастье"? Мне пожелали его все жители моего родного города, когда мне исполнился один год. Так владел ли я им когда-нибудь? Было ли оно у меня? Он не заметил, как от молитвы, перешёл в крепкий сон и погрузился в небытие… И там, в самой глубине небытия, он услышал: — Стань Мастером и сам изваяй Счастье, тогда ты узнаешь, что это такое. Он стал Мастером, он изваял Счастье и отправился сверять его с людьми, чтобы услышать, что они ему скажут. Но снова не наступало согласия. Сколько было людей, столько было мнений. А Мастер продолжал усовершенствовать свою прекрасную, неземной красоты вазу, но всё же находились люди, которые предлагали какие-нибудь новые дополнения, новые детали, и завершения не наступало. Мастер состарился, пришло его время заканчивать свою земную жизнь, а ответа всё ещё не было. Но в последний момент, его взгляд ещё раз задержался на созданном им совершенстве и луч солнца, отразившийся на идеальной поверхности, внезапно как озарением открыл ему секрет счастья. Нет рецепта или картины счастья для всех. Каждый Человек — Великий Мастер, способный создать своё хрустальное, золотое, или любое другое, чудесное счастье, придав ему очертания сокрытые в собственной Душе и ей, соответствующие. Твоё Счастье — это зеркальное отражение твоей Души.

 

 

Источник:http://psycabi.net/

Очень удивительно, сказал он, что кричат они всегда в полночь.

Не знаю, почему они кричали именно в этот час. Мы были в гавани, а они все на молу, и в полночь они начинали кричать. Чтобы успокоить их, мы наводили на них прожектор. Это действовало без отказа. Мы раза два освещали мол из конца в конец, и они утихали.

Однажды, когда я был начальником команды, работавшей на молу, ко мне подошел турецкий офицер и, задыхаясь от ярости, заявил, что наш матрос нагло оскорбил его. Я заверил его, что матрос будет отправлен на борт и строго наказан. Я попросил указать мне виновного. Он указал на одного безобиднейшего парня из орудийного расчета. Повторил, что тот нагло оскорбил его, и не единожды, а много раз: говорил же он со мной через переводчика. Мне не верилось, что матрос мог так хорошо знать турецкий язык, чтобы сказать что-нибудь оскорбительное. Я вызвал его и сказал:

– Это на случай, если ты разговаривал с кем-нибудь из турецких офицеров.

– Я ни с одним из них не разговаривал, сэр.

– Не сомневаюсь, – сказал я, – но ты все-таки ступай на корабль и до завтра не сходи на берег.

Потом я сообщил турку, что матрос отправлен на корабль, где его ждет суровое наказание. Можно сказать – жестокое. Он чрезвычайно обрадовался, и мы дружески разговорились. Хуже всего, сказал он, – это женщины с мертвыми детьми.

Невозможно было уговорить женщин отдать своих мертвых детей. Иногда они держали их на руках по шесть дней. Ни за что не отдавали. Мы ничего не могли поделать. Приходилось в конце концов отнимать их, и еще я видел старуху – необыкновенно странный случай. Я говорил о нем одному врачу, и он сказал, что я это выдумал. Мы очищали мол, и нужно было убрать мертвых, а старуха лежала на каких-то самодельных носилках. Мне сказали: «Хотите посмотреть на нее, сэр?» Я посмотрел, и в ту же минуту она умерла и сразу окоченела. Ноги ее согнулись, туловище приподнялось, и так она и застыла. Как будто с вечера лежала мертвая. Она была совсем мертвая и негнущаяся. Когда я рассказал доктору про старуху, он заявил, что этого быть не может.

Все они теснились на молу, но не так, как бывает во время землетрясения или в подобных случаях, потому что они не знали, что придумает старый турок. Они не знали, что он может сделать. Помню, как нам запретили входить в гавань для очистки мола от трупов. В то утро у входа в гавань мне было очень страшно. Орудий у него хватало, и ему ничего не стоило выкинуть нас вон. Мы решили войти, подтянуться вплотную к молу, бросить оба якоря и открыть огонь по турецкой части города. Они выкинули бы нас вон, но мы разнесли бы город. Когда мы вошли в гавань, они обстреляли нас холостыми зарядами. Кемаль прибыл в порт и сместил турецкого коменданта. За превышение власти или что-то в этом духе. Слишком много взял на себя. Могла бы выйти прескверная история.

Трудно забыть набережную Смирны. Чего только не плавало в ее водах. Впервые в жизни я дошел до того, что такое снилось мне по ночам. Рожавшие женщины – это было не так страшно, как женщины с мертвыми детьми. А рожали многие. Удивительно, что так мало из них умерло. Их просто накрывали чем-нибудь и оставляли. Они всегда забирались в самый темный угол трюма и там рожали. Как только их уводили с мола, они уже ничего не боялись.

Греки тоже оказались милейшими людьми. Когда они уходили из Смирны, они не могли увезти с собой своих вьючных животных, поэтому они просто перебили им передние ноги и столкнули с пристани в мелкую воду. И все мулы с перебитыми ногами барахтались в мелкой воде. Веселое получилось зрелище. Куда уж веселей.

Эрнест Хемингуэй. В порту Смирны. 1925 г.

Из записной книжки

Сегодня утром я шел по улицам Старого Дрездена. На душе было неприятно и неловко: шел я смотреть ее, прославленную Сикстинскую мадонну. Ею все восхищаются, ею стыдно не восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне приходилось видеть, оставляли меня в совершенном недоумении, чем тут можно восхищаться. Мне нравились только два ангелочка внизу. И вот, — я знал, — я буду почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на себя соответственное настроение. А задорный бесенок будет подсмеиваться в душе и говорить: «Ничего я не стыжусь, — не нравится, да и баста!..»

Я вошел в Цвингер. Большие залы, сверху донизу увешанные картинами. Глаза разбегаются, не знаешь, на что смотреть, и ищешь в путеводителе спасительных звездочек, отмечающих «достойное». Вот небольшая дверь в угловую северную комнату. Перед глазами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд… Она! С неприятным, почти враждебным чувством я вошел в комнату.

Одиноко в большой, идущей от пола золотой раме, похожей на иконостас, высилась у стены картина. Слева, из окна, полузанавешанного малинового портьерою, падал свет. На диванчике и у стены сидели и стояли люди, тупо-почтительно глазея на картину. «Товарищи по несчастью!» — подумал я, смеясь в душе. Но сейчас же поспешил задушить в себе смех и с серьезным, созерцающим видом остановился у стены.

И вдруг — незаметно, нечувствительно — все вокруг как будто стало исчезать. Исчезли люди и стены. Исчез вычурный иконостас. Все больше затуманивались, словно стыдясь себя и чувствуя свою ненужность на картине, старик Сикст и кокетливая Варвара. И среди этого тумана резко выделялись два лица — Младенца и Матери. И перед их жизнью все окружающее было бледным и мертвым… Он, поджав губы, большими, страшно большими и страшно черными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль. Эти глаза видели вдали все: видели вставших на защиту порядка фарисеев, и предателя-друга, и умывающего руки чиновника-судью, и народ, кричащий: «Распни его!» Да, он видел этим проникающим взглядом, как будет стоять под терновым венцом, исполосованный плетьми, с лицом, исковерканным обидою, животною мукою, как там, через несколько зал, на маленькой картине Гвидо Рени…

И рядом с ним — она, серьезная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом, отуманенным дымкою предчувствия. Я смотрел, смотрел, и мне казалось: она живая, и дымка то надвигается, то сходит с ее молодого, милого лица… А в уме бессмысленно повторялось начало прочитанной внизу подписи…

«Fece Rafaello a’monaci neri…» [«Сделано Рафаэлем для черных монахов» (итал.)]

Из мертвого тумана женский голос спрашивал по-немецки:

— Что это там внизу, яйцо?

Мужской голос отвечал:

— Это папская тиара.

А дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девический лоб. И такая вся она была полная жизни, полная любви к жизни и к земле… И все-таки она не прижимала сына к себе, не старалась защитить от будущего. Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу будущему. И серьезное, сосредоточенное лицо ее говорило: «Настали тяжелые времена, и не видеть нам радости. Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берет на себя!» И лицо ее светилось благоговением к его подвигу и величавою гордостью. А когда свершится подвиг… когда он свершится, ее сердце разорвется от материнской муки и изойдет кровью. И она знала: это…

Вечером я сидел на Брюлевской террасе. На душе было так, как будто в жизни случилось что-то очень важное и особенное. В воздухе веяло апрельскою прохладою, по ту сторону Эльбы береговой откос зеленел весеннею травкою. Запад был затянут оранжевою дымкою, город окутывался голубоватым туманом. По мосту через Эльбу, высоко, как будто по воздуху, пронесся поезд, выделяясь черным силуэтом на оранжевом фоне зари.

Я сидел, и вдруг светлая, поднимающая душу радость охватила меня — радость и гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое материнство. И пускай в мертвом тумане слышатся только робкие всхлипывания и слова упрека, — есть Она, есть там, в этом фантастическом четырехугольнике Цвингера. И пока она есть, жить на свете весело и почетно. И мне, неверующему, хотелось молиться ей.

Темнело. Я шел через площадь. На небе рисовались два черные, как будто закоптелые шпица церкви св. Софии. Вот он и молчаливый Цвингер. Окна темны, внутри тишина и безлюдье. И мне стало странно: неужели и в той комнате может быть темно, неужели ее лицо не светится?

Источник:http://smartfiction.ru/

Короткие рассказы - жанр в литературе, который требует особого мастерства и таланта автора. Порой, чтобы донести смысл и идею достаточно 55 слов. Это невероятно мало, но этого бывает достаточно, чтобы задуматься над тем, что иногда нам кажется незначительным и маловажным. Короткий рассказ - это история одной жизни, одной трагедии, одной судьбы.

 

Однажды журнал «New Time» провёл акцию, участникам которой предложили написать рассказ длиною не более 55 слов. Акция вызвала невероятный отклик среди читателей. 

 

Результатом этой акции стал сборник, получивший название «Самые короткие в мире рассказы». Жанр коротких рассказов увлекал не только читателей журнала «New Time», но и лучших представителей литературной среды. Так, к примеру, Хемингуэй однажды выиграл спор, написав рассказ, который способен растрогать любого и состоящий всего из 4 слов:

                   

                           «Продаются детские ботиночки. Неношеные».

 

 

Некоторые считают, что любой рассказ должен содержать в себе три традиционные составляющие: завязку, кульминацию и развязку. Мастер рассказа О.Генри выиграл конкурс, написав свой короткий рассказ, учитывая эти требования:

                 

                   «Шофёр закурил и нагнулся над бензобаком, посмотреть много ли бензина осталось. Покойнику было двадцать три года».

 

Американский фантаст и мастер детективного жанра Фредерик Браун сумел написать самую короткую из страшных историй:

                 

            «Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучались…» 

 

Но для сочинения коротких рассказов не обязательно быть признанным литературным гением. Например, пожилая француженка одержала победу в конкурсе, написав самую короткую автобиографию:

 

              «Раньше у меня было гладкое лицо и мятая юбка, а теперь — наоборот» 

 

 

 

 

 

ТОП-20 КОРОТКИХ РАССКАЗОВ.

 

 

«Чего хочет дьявол»

Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.

— Слушай, чего он от тебя хотел? 

— Мою душу. А от тебя? 

— Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.

— Хочешь, пойдём поедим?

— Хочу, но у меня теперь совсем нет денег. 

— Ничего страшного. У меня полно. 

 

Брайан Ньюэлл. 

 

 

«Высшее образование»

— В университете мы просто протирали штаны, — сказал Дженнингс, вымывая грязные руки.

— После всех этих сокращений бюджета они многому вас не научат, они просто ставили оценки, и все шло своим чередом. 

— Так как же вы учились? 

— А мы и не учились. Впрочем, можешь посмотреть, как я работаю.

 Медсестра открыла дверь. 

— Доктор Дженнингс, вы нужны в операционной.

 

Рон Баст. 

 

 

«Благодарность»

Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали. Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты... Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине. «Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!»

 

Эндрю Э. Хант. 

 

 

«Рандеву»

Зазвонил телефон.

— Алло, — прошептала она. 

— Виктория, это я. Давай встретимся у причала в полночь. 

— Хорошо, дорогой. 

— И пожалуйста, не забудь захватить с собой бутылочку шампанского, — сказал он. 

— Не забуду, дорогой. Я хочу быть с тобой сегодня ночью. 

— Поторопись, мне некогда ждать! — сказал он и повесил трубку. 

Она вздохнула, затем улыбнулась. 

— Интересно, кто это, — сказала она.

 

Николь Веддл. 

 

 

«Постельная история»

 — Осторожнее, детка, он заряжен, — сказал он, возвращаясь в спальню. 

Ее спина опиралась на спинку кровати. 

— Это для твоей жены? 

— Нет. Это было бы рискованно. Я найму киллера. 

— А если киллер — это я? 

Он ухмыльнулся. 

— У кого же хватит ума нанять женщину для убийства мужчины? 

Она облизнула губы и навела на него мушку. 

— У твоей жены.

 

Джеффри Уитмор. 

 

 

«Несчастная»

Говорят, зло не имеет лица. Действительно, на его лице не отражалось никаких чувств. Ни проблеска сочувствия не было на нем, а ведь боль просто невыносима. Разве он не видит ужас в моих глазах и панику на моем лице? Он спокойно, можно сказать, профессионально выполнял свою грязную работу, а в конце учтиво сказал: «Прополощите рот, пожалуйста». 

 

Дэн Эндрюс. 

 

«Решающий миг» 

Она почти слышала, как двери ее тюрьмы захлопываются. Свобода ушла навсегда, теперь её судьба в чужих руках, и никогда ей не увидеть воли. В голове её замелькали безумные мысли о том, как хорошо бы сейчас улететь далеко-далеко. Но она знала, что скрыться невозможно. Она с улыбкой повернулась к жениху и повторила: «Да, я согласна». 

 

Тина Милберн. 

 

«Начало» 

Она была зла на него. В своей идиллической жизни они имели почти все, но она жаждала одного — того, чего у них никогда не было. Только его трусость была помехой. Потом надо будет избавиться от него, но пока еще рано. Лучше быть спокойной и хитрой. Прекрасная в своей наготе, она схватила плод. — Адам, — тихо позвала она. 

 

Энрике Кавалитто.

 

 

«В больнице» 

Она с бешеной скоростью гнала машину. Господи, только бы успеть вовремя. 

Но по выражению лица врача из реанимационной палаты она поняла все. Она зарыдала. 

— Он в сознании? — Миссис Аллертон, — мягко сказал врач, — вы должны быть счастливы. 

Его последние слова были: «Я люблю тебя, Мэри». Она взглянула на врача и отвернулась. 

— Спасибо, — холодно произнесла Джудит.

 

Барнаби Конрадеще. 

 

 

«Прятки» 

— Девяносто девять, сто! Кто не спрятался, я не виноват! Я ненавижу водить, но для меня это гораздо легче, чем прятаться. Входя в темную комнату, я шепчу тем, кто затаился внутри: «Стукали-пали!». Они взглядом провожают меня по длинному коридору, и в висящих на стенах зеркалах отражается моя фигура в черной сутане и с косой в руках.

 

Курт Хоман.

 

«Судьба» 

Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда. Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел. Мы уставились на нее с недоумением. Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?» 

 

Джей Рип.

 

 

«Вечерний сюрприз» 

Блестящие колготки туго и соблазнительно облегали прекрасные бедра — чудесное дополнение к легкому вечернему платью. От самых кончиков бриллиантовых сережек до носков изящных туфелек на тонких шпильках — все было просто шикарно. Глаза с только что наведенными тенями рассматривали отражение в зеркале, и накрашенные яркой красной помадой губы растягивались от удовольствия. Внезапно сзади послышался детский голос: «Папа?!»

 

Хиллари Клэй. 

 

 

«Окно»

С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна. Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески. Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты. Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты. Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон. 

 

Джейн Орви.

 

 

«Это было год назад»

Обвеваемый легким ветром, Дуг стоял и смотрел на Джоуи.

— Привет, Джоуи! — сказал Дуг.

Вокруг стояла тишина.

— Извини меня, Джоуи. Я не хотел. Честное слово. С Новым Годом, Джоуи!

Дуг положил на могилу Джоуи розу и медленно пошел прочь.

— Простишь ли ты когда-нибудь меня за то, что в тот вечер я вел машину пьяным? — спросил он.

 

Грейс Кагимбага.

 

 

«В саду» 

Она стояла в саду, когда увидела, что он бежит к ней. 

— Тина! Цветочек мой! Любовь моей жизни! 

Наконец-то он это произнес. 

— О, Том! 

— Тина, мой цветочек! 

— О, Том, и я тоже люблю тебя! 

Том приблизился к ней, встал на колени и быстро отодвинул ее в сторону. 

— Мой цветок! Ты же наступила на мою любимую розу! 

 

Хоуп Эй Торрес. 

 

 

«В поисках Правды» 

Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда. Он никогда не видел более старой и уродливой женщины. 

— Вы — Правда? 

Старая, сморщенная карга торжественно кивнула. 

— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать? 

Старуха плюнула в огонь и ответила: 

— Скажи им, что я молода и красива! 

 

Роберт Томпкинс.

 

 

«Невезение» 

Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки. 

— Мистер Фуджима, — сказала она, — вам повезло, вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь вы в госпитале, вам больше ничего не угрожает. 

Чуть живой от слабости, я спросил: 

— Где я? 

— В Нагасаки, — ответила она.

 

Алан Е. Майер.

 

 

"Испытание"

Она ненавидела их! Их всех! Их маски не скрывали радости, когда их похотливые руки прижимали ее, чтобы он мог заняться ею. Боль была невыносима. Но он не останавливался, продолжал совершать над ней этот чудовищный обряд. Её крики лишь подбадривали его. Она знала, что если не уступит, то смерть будет неизбежной. Наконец, довольный, он сказал: «Мальчик».

 

Том Макгрейн.

 

 

«Призрак»

Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор. В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку. Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.

 

Чарльз Энрайт.

 

 

«Предложение» 

Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! 

Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка. Как, нет?!

 

Лариса Керкленд. 

 

 

 

 

Катерина Гольтцман

 

Источник:http://www.dailyculture.ru/

Не раз и не два в эту апрельскую ночь с цветущих плодовых деревьев падали лепестки и, шелестя, ложились на перепонку барабана. В полночь чудом провисевшая всю зиму на ветке персиковая косточка, задетая легким крылом птицы, упала стремительно, незримо вниз, ударила о барабан, и родилась волна испуга, от которой мальчик вскочил на ноги. Безмолвно он слушал, как сердце выбивает дробь в его ушах, потом стихает, удаляясь, возвращаясь на свое место в груди.

Он повернул барабан боком. Огромный лунный лик смотрел на него всякий раз, когда он открывал глаза.

Напряженное ли, спокойное — лицо мальчика оставалось серьезным. Серьезной для парнишки четырнадцати лет была и эта пора, и ночь среди персиковых садов у Совиного ручья, неподалеку от шайлоуской церкви.

«…тридцать один, тридцать два, тридцать три…»

Дальше не было видно, и он перестал считать.

Тридцать три знакомых силуэта, а за ними, утомленные нервным ожиданием, неловко скорчились на земле сорок тысяч человек в мундирах и никак не могли уснуть от романтических грез о грядущих битвах. В какой-нибудь миле от них точно так же лежало другое войско, ворочаясь с боку на бок, кутаясь в мысль о том, что предстоит, когда настанет час: рывок, истошный крик, слепой бросок — вот и вся их стратегия, зеленая молодость — вся броня и защита. Снова и снова мальчик слышал, как рождается могучий ветер и воздух начинает трепетать. Но он знал, что это — войско здесь и там что-то шептали во тьме про себя. Кто-то говорит с товарищем, кто-то сам с собой, и вот — размеренный гул, словно неторопливый вал, вырастал то на севере, то на юге от вращения, земли навстречу рассвету.

Что шепчут воины? Он мог только гадать. Наверно, вот что: «Уж я-то останусь живой, всех убьет, а меня не убьет. Я уцелею. Я вернусь домой. Будет играть оркестр. И я его услышу».

«Да, — думал мальчик, — им хорошо, они могут ответить ударом на удар!»

Ведь подле небрежно разбросанных костей молодых воинов, которыми ночь, черный косарь, cвязала снопы костров, вразброс лежали стальные кости — ружья. И примкнутые штыки, словно рассыпанные в садовой траве негасимые молнии.

«Не то что я, — думал мальчик. — У меня только барабан да две палочки к нему, и нет никакого щита».

Из лежащих здесь в эту ночь воинов-мальчиков у каждого был щит, который он сам, идя на первый бой, высек, склепал или выковал из горячей и стойкой преданности своей далекой семье, из окрыленного знаменами патриотизма и острой веры в собственное бессмертие, заточенной на оселке сугубо реального пороха, шомпола, литых пуль и кремня. А у барабанщика этих вещей не было, и он чувствовал, как его родные совсем исчезают где-то во мраке, словно их безвозвратно унес могучий, гудящий, огнедышащий поезд, и остался он один с этим барабаном, никчемной игрушкой в игре, что предстоит им завтра — или не завтра, но все равно слишком скоро. Мальчик повернулся на бок. Лица его коснулся мотылек — нет, персиковый лепесток. Потом его погладил лепесток — нет, мотылек. Все смешалось. Все потеряло имя. Все перестало быть тем, чем было когда-то.

Если на рассвете, когда солдаты наденут вместе с фуражками свою удаль, лежать совсем-совсем тихо, они, быть может, и война вместе с ними уйдут, не заметив его, — лежит такой маленький, сам все равно что игрушка.

— Вот так штука, это еще что такое? — произнес голос.

Мальчик поспешил зажмуриться, хотел в самом себе спрятаться, но было поздно. Кто-то, проходя мимо в ночи, остановился возле него.

— Вот так, — тихо продолжал голос, — солдат плачет перед боем. Ладно. Давай. Потом будет не до того.

Голос двинулся было дальше, но мальчик с испугу задел барабан локтем. От этого звука человек опять остановился. Мальчик чувствовал его взгляд, чувствовал, как он медленно наклонился. Очевидно, из ночи вниз протянулась рука, так как барабан тихой дробью отозвался на касание ногтей, потом лицо мальчика овеяло чужое дыхание.

— Да это, кажется, наш барабанщик?

Мальчик кивнул, хоть был не уверен, виден ли его кивок.

— Сэр, это вы? — спросил он.

— Полагаю, что это я. — Хрустнули колени: человек наклонился еще ниже.

От него пахло так, как должно пахнуть от всех отцов, — соленым потом, золотистым табаком, конской кожей, землей, по которой он шел. У него было много глаз. Нет, не глаз, латунных пуговиц, пристально глядевших на мальчика.

Генерал — конечно, он, кто же еще.

— Как тебя звать, парень? — спросил он.

— Джоби, — прошептал мальчик, приподнимаясь, чтобы сесть.

— Ладно, Джоби, не вставай. — Рука мягко надавила на грудь мальчика, и он лег опять. — Давно ты с нами, Джоби?

— Три недели, сэр.

— Бежал из дому или записался к нам как положено?

Молчание.

— Да, дурацкий вопрос, — сказал Генерал. — А бриться ты уже начал, парень? Тоже дурацкий вопрос. Вон у тебя какие щеки, будто на этом дереве зрели. Да и другие тут немногим старше тебя. Зеленые, эх, до чего вы все зеленые. Готов ты к завтрашнему или послезавтрашнему дню, Джоби?

— По-моему, да, сэр, готов.

— Ты давай поплачь еще, если хочется. Я сам прошлую ночь слезу пустил.

— Вы, сэр?

— Истинная правда. Как подумал обо всем, что предстоит. Обе стороны надеются, что противник первый уступит, совсем скоро уступит, неделька-другая — и войне конец, и разошлись по домам. Да только на деле-то будет не так. Потому я и плакал, наверно.

— Да, сэр, — сказал Джоби.

Генерал, должно быть, достал сигару, потому что мрак вдруг наполнился индейским запахом табака, который еще не зажгли, а только жевали, обдумывая дальнейшие слова.

— Это будет что-то несусветное, — заговорил опять Генерал. — Здесь, если считать обе стороны, собралось в эту ночь тысяч сто, может быть, чуть побольше или поменьше, и ни один толком стрелять не умеет, не отличит мортирного ядра от конского яблока. Встал, грудь раскрыл, пулю схватил, поблагодарил и садись. Вот какие вояки: что мы, что они. Нам бы сейчас — кру-гом! И четыре месяца обучаться. Им бы тоже так сделать. А то вот, полюбуйтесь на нас — весенний пыл в крови, а нам кажется — жажда крови, нам бы серу с патокой, а мы ее — в пушки, каждый думает стать героем и жить вечно. Вон они там, так и вижу, согласно кивают, только в другую сторону. Да, парень, неправильно все это, ненормально, как если бы повернули человеку голову наоборот и шагал бы он по жизни задом наперед. Так что быть двойному избиению, если кто-то из их егозливых генералов вздумает попасти своих ребят на нашей травке. Из чистого ухарства будет застрелено больше безгрешных юнцов, чем когда-либо прежде. Нынче в полдень Совиный ручей был полон ребят, которые плескались в воде на солнышке. Боюсь, как бы завтра на закате ручей опять не был полон телами, которые будут плыть по воле потока.

Генерал смолк и в темноте сложил кучку из сухих листьев и прутиков, будто собираясь сейчас подпалить их, чтобы видеть путь в грядущие дни, когда солнце, возможно, не захочет открыть свой лик, не желая смотреть на то, что будет делаться здесь и по соседству. Мальчик глядел, как рука ворошит листья, раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но не сказал. Генерал услышал дыхание мальчика и заговорил:

— Почему я тебе говорю все это? Ты об этом хотел спросить, да? Так вот, если у тебя табун диких лошадок, их надо каким-то способом обуздать, укротить. Эти парни, эти сосунки, откуда им знать то, что я знаю, а как я им это скажу: что на войне непременно кто-то гибнет. Каждый из этих ребят сам себе войско. Мне же надо сделать из них одно войско. И для этого, парень, мне нужен ты.

— Я?! — дрогнули губы мальчика.

— Понимаешь, — тихо говорил Генерал, — ты сердце войска. Задумайся над этим. Сердце войска. Послушай-ка.

И Джоби, лежа на земле, слушал.

А Генерал продолжал говорить.

Если завтра он, Джоби, будет бить в барабан медленно, медленно будут биться и сердца воинов. Солдаты лениво побредут по обочине. Они задремлют в поле, опираясь на свои мушкеты. А потом в том же поле и вовсе уснут навек, так как юный барабанщик замедлил стук сердец, а вражеский свинец их остановил.

Если же он будет бить в барабан уверенно, твердо, все быстрей и быстрей, тогда — тогда вон через тот холм могучей волной, сплошной чередой перевалят солдатские колени! Видел он когда-нибудь океан? Видел, как волны кавалерийской лавой накатываются на песок? Вот это самое и нужно, это и требуется! Джоби — его правая и левая рука. Генерал отдает приказы, но Джоби задает скорость!

— Так давай постарайся, чтобы правое колено вверх, правая нога вперед! Левое колено вверх, левая нога вперед! Левой — правой, в добром, бодром ритме. Пусть кровь бежит вверх — голову выше, спину прямо, челюсть вперед! Давай — взгляд прищурить, зубы сжать, шире ноздри, крепче кулак, всех покрой стальной броней — да-да, когда у воина кровь быстро бежит по жилам, ему сдается, что на нем стальные доспехи. И так держать, темп не сбавлять! Долго, упорно, долго, упорно! И тогда хоть бы и пуля, хоть бы и штык — не так больно, потому что кровь жарка, кровь, которую он, Джоби, помог разогреть. Если же кровь у воинов останется холодной, будет даже не побоище, а такое убийство, такой кошмар, такая мука, что страшно сказать и лучше не думать.

Генерал закончил и смолк, дал успокоиться дыханию. Потом, чуть погодя, добавил:

— Вот так-то, вот какое дело. Ну что, парень, поможешь мне? Понял теперь, что ты — командующий войском, когда Генерал останется сзади?

Мальчик безмолвно кивнул.

— Поведешь их тогда вперед вместо меня?

— Да, сэр.

— Молодец. И глядишь, будь на то Божья воля, через много-много ночей, через много-много лет, когда тебе стукнет столько, сколько мне теперь, а то и намного больше, спросит тебя кто-нибудь, чем ты-то отличился в это грозное время, а ты и ответишь, смиренно и гордо: «Я был барабанщиком в битве у Совиного ручья», или «на реке Теннесси», а может быть, битву назовут по здешней церкви. «Я был барабанщиком в битве при Шайлоу». А что, хорошо, звонко звучит, хоть мистеру Лонгфелло в стих. «Я был барабанщиком в битве при Шайлоу». Сгодится для любого, кто не знал тебя прежде, мальчик. И не знал, что ты думал в эту ночь и что будешь думать завтра или послезавтра, когда нам надо будет встать! И — марш вперед!

Генерал выпрямился.

— Ну ладно. Бог тебя благослови, парень. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр.

И, унося с собой блеск латуни и начищенных сапог, запах табака, соленого пота и кожи, Генерал пошел дальше по траве. С минуту Джоби пристально глядел ему вслед, но не мог рассмотреть, куда он делся. Мальчик глотнул. Вытер слезы. Откашлялся. Успокоился. И наконец медленно твердой рукой повернул барабан ликом к небу.

Всю эту апрельскую ночь 1862 года, поблизости от реки Теннесси, неподалеку от Совиного ручья, совсем близко от церкви, по имени Шайлоу, на барабан, осыпаясь, ложился персиковый цвет, и всякий раз мальчик слышал касание, легкий удар, тихий гром.

Источник:http://smartfiction.ru/

 

Валентин Петрович Передеркин, молодой человек приятной наружности, одел фрачную пару и лакированные ботинки с острыми, колючими носками, вооружился шапокляком и, едва сдерживая волнение поехал к княжне Вере Запискиной. Ах, как жаль. что вы не знаете княжны Веры! Это милое, восхитительное создание с короткими глазами небесно-голубого цвета и с шелковыыми волнистыми кудрями. Волны морские разбиваются об утес, но о волны ее ккудрей наоборот разобъётся и разлетиться в прах любой камень... Нужно быть бесчувственным балбесом, чтобы устоять против ее улыбки, против неги, которую так и дышит её миниатюрный, словно выточенный бюстик. Ах, какою надо быть деревянною скотной, чтобы не чувствовать себя на верху бллаженства, когда она говорит, смеётся, показывает свои ослепительно белые зубки! Передеркина приняли... Он сел напрротив княжны и, изнемогая от волнения начал: - Княжна, можете ли вслушать меня? - О да! -Княжна... простите, я не знаю с чего начать... Для вас это так неожиданно... Экспромтно... Вы рассердитесь... - Княжна! - продолжал он.- С тех пор, как я увидел вас, в мою душу запало непреодолимое желание... Это желание не дает мне покоя ни днем ни ночью, и... и если оно не осуществиться, я... я буду несчастлив. Княжна задумчиво опустила глаза. Передеркин помолчал и продолжал: - Вы, конечно удивитесь... вы выше всего земного, но... для меня вы самая подходящая... Наступило молчание. - Тем более, - вздохнул Передеркин, что моё имение граничит с вашим... я богат... - Но... в чем дело? - тихо спроила княжна. - В чем дело? Княжна! - заговорилгорячо Передеркин, поднимаясь. - Умоляю, вас не откажите... Не расстройте вашим отказом моих планов. Дорогая моя, позвольте сделать вам предложение! Валентин Петрович быстро сел, нагнулся к княжне и зашептал: - Предложение в высшей степени выгодное!.. Мы в один год продадим миллион пудов сала! Давайте построим в наших смежных имениях салотопенный завод на паях! Княжна подумала и сказала: - С удовольствием... А читателтница, ожидавшая мелодраматмческого финала может успокоится.

Источник:http://www.lib.ru/

 

 

Благородный отец и простак Щипцов, высокий, плотный старик, славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько своей необычайной физической силой, «вдрызг» поругался во время спектакля с антрепренёром и в самый разгар руготни вдруг почувствовал, что у него в груди что-то оборвалось. Антрепренёр Жуков обыкновенно в конце каждого горячего объяснения начинал истерически хохотать и падал в обморок, но Щипцов на сей раз не стал дожидаться такого конца и поспешил восвояси. Брань и ощущение разрыва в груди так взволновали его, что, уходя из театра, он забыл смыть с лица грим и только сорвал бороду.

Придя к себе в номер, Щипцов долго шагал из угла в угол, потом сел на кровать, подпёр голову кулаками и задумался. Не шевелясь и не издав ни одного звука, просидел он таким образом до двух часов другого дня, когда в его номер вошёл комик Сигаев.

— Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? — набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер запахом винного перегара.— Где ты был?

Щипцов ничего не ответил и только взглянул на комика мутными, подкрашенными глазами.

— Хоть бы рожу-то вымыл! — продолжал Сигаев.— Стыдно глядеть! Ты натрескался или... болен, что ли? Да что ты молчишь? Я тебя спрашиваю: ты болен?

Щипцов молчал. Как ни была опачкана его физиономия, но комик, вглядевшись попристальнее, не мог не заметить поразительной бледности, пота и дрожания губ. Руки и ноги тоже дрожали, да и всё громадное тело верзилы-простака казалось помятым, приплюснутым. Комик быстро оглядел номер, но не увидел ни штофов, ни бутылок, ни другой какой-либо подозрительной посуды.

— Знаешь, Мишутка, а ведь ты болен! — встревожился он.— Накажи меня бог, ты болен! На тебе лица нет!

Щипцов молчал и уныло глядел в пол.

— Это ты простудился! — продолжал Сигаев, беря его за руку.— Ишь какие руки горячие! Что у тебя болит?

— До... домой хочу,— пробормотал Щипцов.

— А ты нешто сейчас не дома?

— Нет... в Вязьму...

— Эва, куда захотел! До твоей Вязьмы и в три года не доскачешь... Что, к папашеньке и мамашеньке захотелось? Чай, давно уж они у тебя сгнили и могилок их не сыщешь...

— У меня там ро... родина...

— Ну, нечего, нечего мерлехлюндию распускать. Эта психопатия чувств, брат, последнее дело... Выздоравливай, да завтра тебе нужно в «Князе Серебряном» Митьку играть. ¹ Больше ведь некому. Выпей-ка чего-нибудь горячего да касторки прими. Есть у тебя деньги на касторку? Или постой, я сбегаю и куплю.

Комик пошарил у себя в карманах, нашёл пятиалтынный и побежал в аптеку. Через четверть часа он вернулся.

— На, пей! — сказал он, поднося ко рту благородного отца склянку.— Пей прямо из пузырька... Разом! Вот так... На, теперь гвоздичкой закуси, чтоб душа этой дрянью не провоняла.

Комик посидел ещё немного у больного, потом нежно поцеловал его и ушёл. К вечеру забегал к Щипцову jeune-premier ² Брама-Глинский. Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах гелиотропа, но, тем не менее, всё-таки сильно напоминал путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни портных...

— Ты, я слышал, заболел? — обратился он к Щипцову, перевернувшись на каблуке.— Что с тобой? Ей-богу, что с тобой?..

Щипцов молчал и не шевелился.

— Что же ты молчишь? Дурнота в голове, что ли? Ну, молчи, не стану приставать... молчи...

Брама-Глинский (так он зовётся по театру, в паспорте же он значится Гуськовым) отошёл к окну, заложил руки в карманы и стал глядеть на улицу. Перед его глазами расстилалась громадная пустошь, огороженная серым забором, вдоль которого тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья-то заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная картина начинала уже подёргиваться вечерними сумерками.

— Домой надо! — услышал jeune-premier.

— Куда это домой?

— В Вязьму... на родину...

— До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот вёрст...— вздохнул Брама-Глинский, барабаня по стеклу.— А зачем тебе в Вязьму?

— Там бы помереть...

— Ну, вот ещё, выдумал! Помереть... Заболел первый раз в жизни и уж воображает, что смерть пришла... Нет, брат, такого буйвола, как ты, никакая холера не проберёт. До ста лет проживёшь... Что у тебя болит?

— Ничего не болит, но я... чувствую...

— Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего здоровья. Силы в тебе бушуют. Тебе бы теперь дербалызнуть хорошенечко, выпить этак, знаешь, чтоб во всём теле пертурбация произошла. Пьянство отлично освежает... Помнишь, как ты в Ростове-на-Дону насвистался? Господи, даже вспомнить страшно! Бочонок с вином мы с Сашкой вдвоём еле-еле донесли, а ты его один выпил да потом ещё за ромом послал... Допился до того, что чертей мешком ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. Помнишь? Тогда ещё ты ходил греков бить...

Под влиянием таких приятных воспоминаний лицо Щипцова несколько прояснилось и глаза заблестели.

— А помнишь, как я антрепренёра Савойкина бил? — забормотал он, поднимая голову.— Да что говорить! Бил я на своём веку тридцать трёх антрепренёров, а что меньшей братии, то и не упомню. И каких антрепренёров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника!

— Что ж ты плачешь?

— В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз на меня ночью жулики, человек пятнадцать. Я поснимал с них шапки, а они идут за мной да просят: «Дяденька, отдай шапку!» Такие-то дела.

— Что ж ты, дурило, плачешь?

— А теперь шабаш... чувствую. В Вязьму бы ехать!

Наступила пауза. После молчания Щипцов вдруг вскочил и схватился за шапку. Вид у него был расстроенный.

— Прощай! В Вязьму еду! — проговорил он покачиваясь.

— А деньги на дорогу?

— Гм!.. Я пешком пойду!

— Ты ошалел...

Оба взглянули друг на друга, вероятно, потому, что у обоих мелькнула в голове одна и та же мысль — о необозримых полях, нескончаемых лесах, болотах.

— Нет, ты, я вижу, спятил! — решил jeune-premiеr.— Вот что, брат... Первым делом ложись, потом выпей коньяку с чаем, чтоб в пот ударило. Ну, и касторки, конечно. Постой, где бы коньяку взять?

Брама-Глинский подумал и решил сходить к купчихе Цитринниковой, попытать её насчёт кредита: авось, баба сжалится — отпустит в долг! Jeune-premier отправился и через полчаса вернулся с бутылкой коньяку и с касторкой. Щипцов по-прежнему сидел неподвижно на кровати, молчал и глядел в пол. Предложенную товарищем касторку он выпил, как автомат, без участия сознания. Как автомат, сидел он потом за столом и пил чай с коньяком; машинально выпил всю бутылку и дал товарищу уложить себя в постель. Jeune-premier укрыл его одеялом и пальто, посоветовал пропотеть и ушёл.

Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на тёмный потолок, потом, увидев луну, глядевшую в окно, он перевёл глаза с потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренёр Жуков.

— Что это вы, ангел, хворать вздумали? — закудахтал он, морща нос.— Ай, ай! Нешто при вашей комплекции можно хворать? Стыдно, стыдно! А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на него наш разговор подействовал? Душенька моя, надеюсь, что вы не от меня заболели! Ведь и вы меня, тово... И к тому же между товарищами не может быть без этого. Вы меня там и ругали, и... с кулаками даже лезли, а я вас люблю! Ей-богу, люблю! Уважаю и люблю! Ну, вот объясните, ангел, за что я вас так люблю? Не родня вы мне, не сват, не жена, а как узнал, что вы прихворнули,— словно кто ножом резанул.

Жуков долго объяснялся в любви, потом полез целоваться и в конце концов так расчувствовался, что начал истерически хохотать и хотел даже упасть в обморок, но, спохватившись, вероятно, что он не у себя дома и не в театре, отложил обморок до более удобного случая и уехал.

Вскоре после него явился трагик Адабашев, личность тусклая, подслеповатая и говорящая в нос... Он долго глядел на Щипцова, долго думал и вдруг сделал открытие:

— Знаешь что, Мифа? — спросил он, произнося в нос вместо ш — ф и придавая своему лицу таинственное выражение.— Знаешь что?! Тебе нужно выпить касторки!!

Щипцов молчал. Молчал он и немного погодя, когда трагик вливал ему в рот противное масло. Часа через два после Адабашева пришёл в номер театральный парикмахер Евлампий, или, как называли его почему-то актёры, Риголетто. Он тоже, как и трагик, долго глядел на Щипцова, потом вздохнул, как паровоз, и медленно, с расстановкой начал развязывать принесённый им узел. В узле было десятка два банок и несколько пузырьков.

— Послали б за мной, и я б вам давно банки поставил! — сказал он нежно, обнажая грудь Щипцова.— Запустить болезнь не трудно!

Засим Риголетто погладил ладонью широкую грудь благородного отца и покрыл её всю кровососными банками.

— Да-с...— говорил он, увязывая после этой операции свои орудия, обагрённые кровью Щипцова.— Прислали бы за мной, я и пришёл бы... Насчёт денег беспокоиться нечего... Я из жалости... Где вам взять, ежели тот идол платить не хочет? Таперя вот извольте капель этих принять. Вкусные капли! А таперя извольте маслица выпить. Касторка самая настоящая. Вот так! На здоровье! Ну, а таперя прощайте-с...

Риголетто взял свой узел и, довольный, что помог ближнему, удалился.

Утром следующего дня комик Сигаев, зайдя к Щипцову, застал его в ужаснейшем состоянии. Он лежал под пальто, тяжело дышал и водил блуждающими глазами по потолку. В руках он судорожно мял скомканное одеяло.

— В Вязьму! — зашептал он, увидав комика.— В Бязьму!

— Вот это, брат, уж мне и не нравится! — развёл руками комик.— Вот... вот... вот это, брат, и нехорошо! Извини, но... даже, брат, глупо...

— В Вязьму надо! Ей-богу, в Вязьму!

— Не... не ожидал от тебя!..— бормотал совсем растерявшийся комик.— Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э... э... э... и нехорошо! Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актёру можно плакать?

— Ни жены, ни детей,— бормотал Щипцов.— Не идти бы в актёры, а в Вязьме жить! Пропала, Семён, жизнь! Ох, в Вязьму бы!

— Э... э... э... и нехорошо! Вот и глупо... подло даже!

Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал утешать Щипцова, врать ему, что товарищи порешили его на общий счёт в Крым отправить и проч., но тот не слушал и всё бормотал про Вязьму... Наконец, комик махнул рукой и, чтобы утешить больного, сам стал говорить про Вязьму.

— Хороший город! — утешал он.— Отличный, брат, город! Пряниками прославился. Пряники классические, но — между нами говоря — того... подгуляли. После них у меня целую неделю потом был того... Но что там хорошо, так это купец! Всем купцам купец. Уж коли угостит тебя, так угостит!

Комик говорил, а Щипцов молчал, слушал и одобрительно кивал головой.

К вечеру он умер.

1886

---

1.  ...в «Князе Серебряном» Митьку играть — речь идёт об инсценированной С.Добровым (Е.С.Попов) повести А.К.Толстого. Была поставлена впервые в Малом театре в сезон 1868/69 г. Митька — один из персонажей пьесы, добродушный увалень и силач.
2.  jeune-premier — первый любовник (франц.).

Источник:http://ostrovok.de/
 

В Торонто, еще до нашей поездки в Париж, мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, даже очень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова — все равно что слушать старательно придуманные истории еще молодой старой девы после рассказа умного знающего врача, к тому же хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от воды была только прозрачность. Кое-какие его рассказы отдавали репортерством. Но некоторые были изумительны.

У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам,— слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению с Толстым описание нашей Гражданской войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в свое время в доме деда. Пока я не прочитал «Пармскую обитель» Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал такого изображения войны; к тому же чудесное изображение Ватерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в этом довольно скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить и работать, как бы беден ты ни был, все равно что найти бесценное сокровище. Это сокровище можно брать с собой в путешествие, и в городах Швейцарии и Италии, куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии, в одной из высокогорных долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в найденном тобой новом мире: днем снег, леса и ледники с их зимними загадками и твое пристанище в деревенской гостинице «Таубе» высоко в горах, а ночью — другой чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские. 

— Я все думаю о Достоевском, — сказал я. — Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?
— Едва ли дело в переводе, — сказал Ивен. — Толстой у Констанс Гарнетт пишет хорошо.
— Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать «Войну и мир» до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.
— Говорят, его можно сделать еще лучше, — сказал Ивен. — Я тоже так думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно, это чертовски сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без конца.
— Да, — сказал я. — Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было «Преступление и наказание», и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. 
— Достоевский был сукиным сыном, Хем, — продолжал Ивен. — И лучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны. Очень плохо, что мы не можем его перечитывать.

Эрнест Хемингуэй "Праздник,который всегда с тобой"

 

Источник:http://pikabu.ru/

  Я проснулся и огляделся. Все оставалось примерно таким же, как обычно.

      Привет, Джули, сказал я. Уже встала?

      Джули не ответила. И не могла ответить. Она была просто моим воображаемым партнером по играм. Возможно, я сошел с ума, но по крайней мере я знал, что Джули это кто-то, кого я сотворил сам.

      Я вылез из кровати, принял душ, оделся. Все было как обычно. И все же меня не покидало чувство, будто что-то изменилось.

      Я не знал, что меня больше всего раздражает в окружающих меня декорациях. Я запретил себе раздражаться. У меня была одна комната и ванная. Снаружи была веранда, окруженная стеклянной загородкой. Я мог там гулять и загорать. Похоже, они заставляли солнце сиять целый день, без выходных. Я часто задавался вопросом, что случилось с дождливыми днями, которые я помнил с юности. Возможно, дождливые дни и были, просто я не видел их. Я давно уже подозревал, что моя комната со своим стеклянным дополнением находилась внутри какого-то другого здания, по-настоящему огромного, где кто-то строго контролировал свет и климат, делая их такими, какими было задумано. Очевидно, они хотели, чтобы целый день сияло чуть приглушенное легкой дымкой солнце. Кстати, самого солнца я здесь никогда не видел. Только белое небо и исходящий от него свет. Он мог исходить и от прожекторов, как я понимал. Они не позволяли мне видеть слишком много.

      Впрочем, я заметил их камеры. Это были миниатюрные устройства, Сони, насколько я мог определить, их крошечные матово-черные головки все время крутились, удерживая меня в поле зрения. В моей единственной комнате тоже были камеры, во всех четырех углах, они прятались за стальными сетками, чтобы я не мог вырвать их из стены, даже если бы захотел. Камеры были и в ванной. Меня это бесило, и первые дни моего пребывания здесь я орал на эти стены: Эй, что это с вами, ребята, у вас что, нет никого понятия о частной жизни? Мужик что, уже и отлить не может без вашего наблюдения? Но никто мне не отвечал. Никто не разговаривал со мной. Я находимся здесь уже семьдесят три дня, об этом говорили отметины, которые я делал на пластиковом столе, чтобы не сбиться со счета. Правда, иногда я забывал процарапывать столешницу, так что не удивился, если бы выяснил, что мое заключение длится намного дольше. И разрешили мне делать записи, но не дали компьютера. Неужели они боялись, что я мог что-то проделать с компьютером? Я не представлял что. Дали они мне и кое-какое чтиво. Одно старье. Моль Фландерс. Королевская идиллия. Илиада и Одиссея. Все в этом роде. Хорошие книги, но не вполне уместные. И еще они никогда не показывались сами.

      Что бы это значило? Я не мог догадаться. Я даже не знал, как они выглядели. Они сграбастали меня семьдесят три дня назад. Уже тогда начали происходить странные вещи. Я был дома. Получил срочный факс. Президентский офис. Вы срочно нужны нам. Я отправился туда. Вообще-то они прислали за мной людей. Людей, которые не отвечали на мои вопросы. Я пытался что-то выяснить. Что бы это значило? Вам все объяснят на месте вот единственное, что они мне говорили.

      А потом я оказался здесь. Мне дали номер, сказали, чтобы я отдохнул, совещание скоро начнется. В ту первую ночь я заснул и был разбужен звуком стрельбы. Я бросился к двери. Она была заперта. До меня доносились крики людей, звуки борьбы в коридоре. А затем наступила тишина. Она длилась и длилась.

      Сначала я обрадовался, что оказался жив. Других, как я подозревал, поубивали. Тех людей с постными лицами, которые привели меня сюда. Все мертвы, я был в этом уверен. Я единственный, кто выжил. Но зачем? Что от меня хотели?

      За дверьми своего номера я стал различать какие-то звуки. Было похоже, будто некто что-то строит. Они занимались не чем иным, как ограничением моей мобильности. Обрезали мой трехкомнатный номер до размеров комнаты, ванной и застекленной веранды. Зачем они это делали? Что бы это значило?

      Вся чертовщина заключалась в том, что я догадывался, что все это значило. По крайней мере мне так казалось. Но я не хотел признаваться в этом самому себе.

      Потом пришло время тестов. Это случилось несколько недель назад. Они просовывали инструменты через дырку в потолке. Какие-то твари рассматривали меня, твари на другом конце кабеля записывали все мои данные. Я слегка обезумел во время этих процедур. Я знал, что они пару раз усыпляли меня. Когда я приходил в себя, то обнаруживал на теле порезы и следы уколов. Синяки. Они ставили на мне опыты. Пытались что-то выяснить. Использовали меня, как морскую свинку. Но для чего? Просто потому, что я заварил всю эту кашу? Это было несправедливо. Они не имели права этого делать. Это была не моя вина.

      Через некоторое время я изобрел себе воображаемого компаньона. Чтобы было с кем поговорить. Они, наверное, думали, что я спятил. Но мне необходимо было с кем-то поговорить. Я просто не мог все время мысленно разговаривать сам с собой.

      Итак, слушай, Джули, как я понимаю, все это началось с того момента, как мы с Гомесом отправились на Алкемар. Кажется, я не рассказывал тебе об Алкемаре, так?

      Конечно, рассказывал. Но Джули всегда была покладистой.

      Нет, ты никогда не упоминал

Прочитать рассказ полностью:http://mreadz.com/read-71978

Особенно странные порядки заведены в их т.н. «общественном транспорте»¹. В подавляющем большинстве случаев там присутствует некая женщина с маленькой сумкой через плечо.

Велико же было наше удивление, когда мы обнаружили, что упомянутая выше женщина силой вынуждает «пассажиров»² приобретать³ у нее маленькие кусочки оберточной бумаги с бессмыссленными рисунками, и по явно завышенной цене.

В случае отказа купить этот бесполезный товар женщина угрожает изводить оппонента своим скандальным поведением.

Сам по себе этот низкопробный шантаж вряд ли способен кого-то напугать: ну что, скажите на милость, способна вам сделать немолодая тшедушная женщина-контроллер?

Однако за ее спиной почти всегда стоит грозная сила: «водитель автобуса»⁴, лояльный к выходкам женщины и готовый остановить общественный транспорт в угоду ее капризу — что ведет к тому, что виновник скандала (без вины виноват!) становится изгоем среди других пассажиров, препятствующим их дальнейшему передвижению, что невыносимо.

¹ — Общественный Транспорт — металлические ящики различной конструкции, способные к самопередвижению. Имеют внутренние полости, адаптированные к приему пассажиров².

² — Пассажиры — существа, испрользующие в качестве средства к передвижению ОТ¹.

³ — Соглашение по купле-продаже, характерное для существ 3 стадии развития.

⁴ — Глава вышеупомянутого ОТ¹.

Виктор Михайлов, «Городская антропология»

Источник:http://fullmoon.ru/

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Когда-то Хемингуэй поспорил, что сочинит рассказ из шести слов (на языке оригинала), который станет самым трогательным из всех ранее написанных. И он выиграл спор.

1. «Продаются детские ботиночки. Не ношенные.»
(«For sale: baby shoes, never used.» )
2. Победитель конкурса на самый короткий рассказ, имеющий завязку, кульминацию и развязку. (О. Генри)
«Шофер закурил и нагнулся над бензобаком, посмотреть много ли осталось бензина. Покойнику было двадцать три года.»
3. Фредерик Браун. Кратчайшая страшная история из когда-либо написанных.
«Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучались.»
4. В Великобритании был проведен конкурс на самый короткий рассказ.
Параметры были следующие:
— Должен быть упомянут Бог,
— Королева,
— Должно быть немного секса
и присутствовать какая-то тайна.
Рассказ — победитель:
— Господи! — вскричала королева, — я беременна, и неизвестно от кого!…
5. B конкурсe на самую короткую автобиографию победила одна пожилая француженка, которая написала:
«Раньше у меня было гладкое лицо и мятая юбка, а теперь — наоборот».

Вот еще несколько самых коротких рассказов в мире, до 55 слов. Читайте на здоровье.

Джейн Орвис
Окно

С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.

Лариса Керкленд
Предложение

Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!

Чарльз Энрайт
Призрак

Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.

Эндрю Э. Хант
Благодарность

Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты…
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
«Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!»

Брайан Ньюэлл
Чего хочет дьявол

Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
— Слушай, чего он от тебя хотел?
— Мою душу. А от тебя?
— Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
— Хочешь, пойдём поедим?
-Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
— Ничего страшного. У меня полно.

Алан Е. Майер
Невезение

Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
— Мистер Фуджима, — сказала она, — вам повезло, вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь вы в госпитале, вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
— Где я?
— В Нагасаки, — ответила она.

Джей Рип
Судьба

Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?»

Роберт Томпкинс
В поисках Правды

Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива!

Август Салеми
Современная медицина

Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию.
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
— Тебя спасли, дорогой!